— Я все же не понимаю, — говорит Шерхан. — Зачем это сейчас делать. Ты на дно ушёл, скоро похоронят с помпой, и все это не для того, чтобы так глупо засветиться.

— Велика вероятность, что это мой сын, — отрезаю я.

И тогда он замолкает, не найдя слов для продолжения спора — семья для него свято. Если бы с его детьми что-то случилось, порвал бы голыми руками. Но здесь не так нужно…

— Она тебя предала, — напомнил он. — Она пришла, чтобы предать тебя.

— А если бы твой сын был в руках преступников? Сделал бы ты то, что они требуют?

Снова молчит. А я боюсь думать о том, что будет, если хозяева Мирославы узнают о том, что её сын от меня. Тогда игра пойдёт по другим правилам и ставки вырастут в сотни раз. Потому что сейчас мальчик инструмент давления на Славу. Слава по их меркам персона незначительная, пешка. А вот если узнают про моё отцовство… В мой план не входило погибнуть на мосту с концами — это просто ход. И рано или поздно, я "воскресну". Только выполнив все задуманное. А сейчас что делать…

Допиваю кофе. Холодный уже, горький. Курить больше просто не могу. Выхожу, оставив Шерхана одного. Ищу Славу. Она читает, но могла бы и не лгать — второй день книга открыта на той же самой странице, взгляд блуждает по строкам бесцельно. С ней мы почти не разговариваем, но меня все равно тянет сюда словно магнитом.

— Почему ты не сказала мне о беременности? Почему сбежала?

— Я хотела защитить своего сына от всего этого дерьма.

— Не получилось, — констатирую я.

— Да, — соглашается Слава и бросает на меня колкий взгляд.

Гадаю, была ли в нем ненависть? Что она чувствует ко мне, эта женщина, что так легко шептала о своей любви в минуты покоя и счастья, сомнений, страсти? Она так легко отдавала мне всю себя, но это тоже ложь. Вся она принадлежит ребёнку. Всё её мысли с ним. Ревновать глупо, но мне хочется, чтобы она смотрела на меня иначе.

Я бы все равно спас ребёнка. Даже не подозревая о том, что он мой. Просто чтобы смеялась снова, не ревела втихаря, когда думает, что не видит никто. Наверное, она никогда не была со мной счастлива по настоящему, хотел бы я видеть её счастливой… Тоже глупая мысль. Ненужная.

— Я сделаю все, что смогу, — говорю я. — Чтобы вернуть ребёнка.

Не говорю нашего сына. Это же просто возможность. Не факт. Сама мысль о том, что я стал отцом кажется невероятной. И я не говорю, что спасу ребёнка. Я реалист, а этот мир бывает слишком жестоким. Я попытаюсь спасти, но мои силы не безграничны.

— Спасибо, — сухо отвечает она.

Подхожу ближе. Убираю с её колен книгу, один хер не читает. Опускаюсь на пол, и кладу голову на колени Славе. И замираю так. Сначала она сидит растерянно, словно не знает, что со мной делать — если бы я сам это знал… Потом тихонько гладит мою голову, перебирает пальцами волосы. Мне хорошо. Именно в эту минуту хорошо, сладко и горько одновременно. Немного отпускает напряжение, усталость никуда не уходит, но кажется, я смогу терпеть её дальше, я непременно придумаю, как спасти ребёнка.

— Ты весь сигаретным дымом пропах, — мягко говорит вдруг Слава. — Давид, кури хоть немного меньше, успокоение, которое приносит сигарета это ложь.

Я знаю, что ложь. А вот пальцы Славы, что гладят мои волосы, другое дело…

— Хорошо, — соглашаюсь я.

В эти мгновения мы близки, как никогда. Но когда отстраняюсь, вижу, что она снова в себя ушла. Её тревога за сына слишком сильна. Я не могу понять её в полной мере, я никогда не был родителем, а воспылать отцовскими чувствами глядя на фото белобрысого мальчика семилетки — утопия. Я только начинаю привыкать к этой мысли. Но помня, что я реалист напоминаю себе — ребёнок может быть и не моим. Славка никогда не притворялась святой, это мне в ней нравилось. Но спасти ребёнка нужно в любом случае. Уж он и правда меньше всего заслуживает всей этой грязи.

Бросаю последний взгляд на Славку и возвращаюсь на кухню. Шерхан сидит с ноутбуком, и выглядит это даже комично — он центнер стальных мышц, ему бы кувалду в руки или хотя бы мачете…

— Я все придумал, — обрадовал он. — Территория лечебницы, конечно большая, и охраняется будь здоров, но и не такие крепости брали. Справимся. Я дам пятьдесят обученных вооружённых людей. У тех уродов, что детей воруют, просто не останется шансов.

— Имран, милый Имран, — улыбнулся я. — Не все в мире можно решить силой. А маленький ребёнок может пострадать от их рук, или в результате штурма, а там ведь и другие ни в чем не повинные пациенты клиники. Нет, мы не пойдём на них боем.

— А как воевать тогда, без боя?

— Хитростью, дорогой. Один в поле воин, если мозгов хватает. За своим сыном я пойду сам. Один.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Мирослава.

Они ругались.

Давид и Шерхан.

Я слышала крики, доносившиеся со второго этажа, но не могла различить слов. Чабаш там давно заперся, в импровизированном кабинете, и я не совалась к нему. Тянуло сигаретным дымом, не спасали даже закрытые двери. Хотелось открыть окно, чтобы впустить немного свежего воздуха, но оно не поддавалось.

Я сидела на кресле, подобрав ноги, уже не делала вид, что читаю, хотя раньше чтение всегда меня успокаивало. После того, как я попала в детдом, книги стали единственной отдушиной, а еще — способ скрыться от реального мира, уйти с головой в чужие переживания. Но сегодня не получалось никак.

Грохнуло что-то наверху, потом еще раз. Я подняла глаза к потолку, прислушиваясь к звукам и пытаясь угадать, что происходит там между мужчинами.

Хлопнула дверь, раздались уверенные шаги, Давид спускался по лестнице, так, как мог ходить только он. Я легко узнавала его по походке.

Шерхан рыкнул вдогонку Давиду так, что я вздрогнула даже:

— Чабашев, ты совсем ебанулся?

Столько гнева была в его голосе, что даже не видя его восточного лица, я догадывалась, насколько он зол.

— Иди нахуй, я все сказал, — отрезал Давид.

Шерхан догнал его, и теперь они стояли друг напротив друга, мне с моего места их было хорошо видно. Я вжалась в кресло, совсем не хотелось попадаться им под руку.

Оба горячие, у обоих течет восточная кровь, не просто течет — кипит.

— Ты же подставишь нас всех, сдохнуть хочешь, так я, блять, тебя сам сейчас здесь пришью, — рявкнул Шерхан. Я видела, как раздуваются от злости его ноздри, как сжаты руки в кулаки, будто еще немного и он набросится на Давида, стоявшего ко мне спиной.

— Ты бы за своим не поехал? Вот и заткнись тогда, я сказал, один пойду, — Давид развернулся, и мы встретились с ним взглядом.

Он застал меня врасплох. Такое выражение лица жуткое, что я невольно прикрыла ладонью рот.

— Это слишком большой риск, — устало сказал Шерхан, теперь и он видел меня. Мне показалось, что его слова обращались уже ко мне, но вряд ли это было так на самом деле.

Я еще не была уверена в своих догадках, но примерно понимала, о чем они говорили. И испугалась даже — неужели Давид сам решил?..

Он рисковал. Все считали нас мертвыми, и стоит нам забрать Сережу у Виктора, как тот сразу догадается, что дело нечисто. А если Давид туда пойдет сам, один…

— Давид…

Я поднялась к нему навстречу, сделала шаг, да так и остановилась, как на препятствие налетела. Стоим. Друг на друга смотрим.

Так много хочется сказать, но не знаю, с чего начать. Что правильным будет. В горле ком от эмоций, меня колбасит всю так, что дрожь уже не сдержать.

— Собирайся, поедешь с Шерханом. У него дома побудешь, так безопаснее.

Я киваю спешно, не задавая лишних вопросов, но сдержаться не могу. Лечу ему навстречу, утыкаюсь носом в пропахший сигаретами джемпер, в носу щиплет от непрошенных слез. Так сжимаю его в объятиях, боясь — что это может быть в последний раз.

Боясь, что могу навсегда лишиться и его, и сына.

Только не разревись, Мирослава, только не реветь…