— Мама, Плутон — это не планета, он карликовый, — с серьезным видом заявил сын, а я его в светлую макушку поцеловала, вдыхая глубоко самый родной запах.

А потом проснулась резко, глаза распахнула. Все тот же белый потолок, люстра трехрожковая над головой. Сына рядом нет, только запах этот будто до сих пор чувствую. На миг показалось даже — может, Давид его уже привез? Может, он вчера за ним отправился?

Я встала, чуть покачнувшись: голова закружилась, но медлить больше не могла. Спустилась по лестнице вниз, сердце учащенно колотилась. Я бы все на свете отдала, чтобы здесь, на первом этаже, меня уже ждал мой сын, чтобы бросился в объятия, крепко сжимая своими маленькими руками и шепча чуть слышно в шею «я тебя так люблю, мамочка, ты лучшая самая на свете!»

Но сына не было.

И Давида.

Запах, что после сна казался настоящим, тоже рассеялся, оставляя меня с жестокой реальностью наедине.

Я по-прежнему была одна в большом доме. Тяжело шаркая теплыми тапочками, я прошла на кухню, щелкнула включателем чайника по привычке. Даже если чай не пила — чайник всегда должен был быть горячим. Попыталась вспомнить, когда ела в последний раз, и не смогла. Не до еды было.

Бросила чайный пакетик в чашку, плеснула туда кипятка и села, в окно глядя. Там весна ранняя, от снега не следа уже, и небо чистое-чистое, голубое. На деревьях еще только-только почки собираются набухнуть, еще недели две три и пробьется первая листва.

Я мысленно посчитала — из срока, что мне отводил Виктор, осталось чуть больше половины. А мы уже таких делов наворотили… Я не знала, поверит ли он в нашу с Давидом смерть. Виктор был подозрительный очень и чуйка у него работала будь здоров. Поэтому он и продержался столько лет в своем опасном бизнесе.

О нем думать не хотелось.

Я подошла к окну ближе, грея руки о чашку, а потом увидела, как во двор машина заехала. Охрана пропустила, значит, свои кто-то, может, Давид приехал. Я не различала уже черные однотипные джипы, на которых мы передвигались, все они казались на одно «лицо».

Автомобиль бросили прямо перед окнами. Я услышала, как хлопнула дверь, а потом появился Давид.

Я на цыпочки привстала, пытаясь разглядеть, нет ли с ним рядом никого? До боли сжала ручку уцелевшей чашки, отсчитывая секунды, но моего сына там не было.

Только Чабашев.

Смотрю на его лицо, на суровую линию скул, на нахмуренные брови. А потом взгляд мой опускается ниже, и я вижу, как под распахнутым пиджаком прячется кобура наплечная. А в ней — пистолет.

Давид идет, печатая каждый шаг, походка решительная, а мне вдруг не по себе стало.

Зачем ему оружие здесь, в доме? Нас охраняет вооруженные люди, с автоматами, а ему — ему зачем?

Он загрохотал входной дверью, зашел. Я его не видела отсюда, слышала только, как он остановился, сделав несколько шагов. Под ногами хрустели осколки моего вчерашнего психоза, я не стала ничего убирать.

Крикнул:

— Мирослава!

И по голосу его не понять, что у него на душе. Нечитаемые интонации, абсолютно.

Прятаться было глупо, хоть и страшно, черт возьми.

— Мирослава!! — крикнул он еще громче, под подошвой его обуви снова осколки хрустят, звук приближается.

— Я здесь.

Я чашку отложила и пошла к нему на встречу.

Мы столкнулись в дверях кухни, так близко, лицом к лицу.

У него белки все в красных полопавшихся сосудах, темные тени под глазами залегли. Я чувствовала запах — видно, что ночь он коротал с алкоголем, хотя я ни разу его не видела пьяным.

Дышит тяжело, грудь широкая вздымается. Опёрся одной рукой о дверной проем, пиджак распахнулся снова.

— Садись, Мирослава, — сказал он, подталкивая меня обратно в кухню, — говорить будем.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

А потом достал пистолет из кобуры и положил его на кухонный стол между нами.

.

Давид

Она на пистолет посмотрела и вздрогнула. Так и сидим, я на неё смотрю, она на пистолет.

— Убьёшь меня? — глухо спросила Славка.

Надрать бы ей ещё задницу, да запал прошёл, осталась только бесконечная усталость, да миллион вопросов впридачу.

— А если да?

— Ну, — пожала плечами она. — Закопаешь где-нибудь. Официально я уже мертва, думаю это не вызовет особых затруднений.

В её глазах такая же усталость. Изможденность. Тревога за сына. Сейчас, без грамма косметики на лице, с волосами забранными в пучок, она, пожалуй выглядела на свои тридцать три. Но значения это не имело. Во-первых она все равно чертовски красива. Во-вторых, она просто Славка. Славка это автомат по откручиванию мужских яиц. Наверное, перед ней ни один мужик бы не устоял. Я вот не устоял. Именно поэтому подставлять меня прислали её…

— Тебя прислали меня убить? — Вскинула взгляд, короткий, колючий, молчит. А во мне снова бешенство закипает, пусть что угодно говорит, не молчит только! — я тебя спрашиваю. Тебя прислали меня убить?

— Давид…

Крышу сносит. Встаю так резко, что падает стул. Обхожу стол, сажусь прямо на него, рядом со Славой, она снизу вверх на меня смотрит, в глазах и слезы, и упрямство. Беру её руку. Тонкая, ссадины только заживать начали, идеальный, совсем недавно маникюр немного подпорчен. Вкладываю в её руку пистолет.

— Стрелять тебя, наверное, учили? Учили, кого спрашиваю… — щелкаю предохранителем, устраиваю ее палец на курке. — Вот, смотри, как все просто. Бабы часто мажут, поэтому говорю — моё сердце вот здесь. В голову, конечно, надёжнее, но мне не хочется прощаться с мозгами, они мне были дороги при жизни, а сердце мне не особо жалко. Ну, чего ждёшь? Жми.

Так и сидим. В Славкиной руке пистолет, а я её за руку держу. Дуло аккурат напротив моего сердца. Славка белая, вся белая, как лист бумаги, весенние веснушки на носу стало чётко заметно на побледневшей коже. Трясётся мелкой дрожью, дышит через раз.

— Мне страшно, — просит тихо она. — Хватит, пожалуйста.

— Значит не убить меня должна была?

— Не знаю! — вспылила Славка. — Я ничего не знаю! Они пришли, забрали моего сына, велели залезть к тебе в кровать, что я и сделала! Больше ничего не знаю!

Становится горько от мысли, что вернулась она в мою жизнь потому, что её заставили. Но это не все вопросы. Я хочу спросить мой ли сын её мальчик, но формулировка будет неверной.

— Ты уверена, что твой сын от меня?

— Да. Да. Да, черт подери!

Отдергивает руку, отшатываетчя, пистолет падает между нами и громко, оглушительно стреляет, расшибая в щепу ножку стола.

— Не в меня, — меланхолично отмечаю я.

— Сумасшедший, — бросает Славка, и покачиваясь, словно пьяная, уходит.

В дверях стоит охрана. Отсылаю их жестом. Достаю телефон. Некоторые файлы продублированы в него из телефона Славки. Несколько фотографий моего сына тоже. Смотрю на него. Ищу свои черты. Черт, такое ощущение, что она заделала его от Есенина. Совершенно славянский ребёнок. Я не знаю, мой ли это сын, но в уверенность Славки верю. Другое дело, что правды и она может не знать.

Глазки смышленые. Упрямые, как у его мамы. Волосы белобрысые совершенно, хотя я брюнет, а Славка вообще шоколадная. Ни на кого ни похож.

А потом вдруг вспоминаю ту, которой так мало было в моей жизни. Мою маму. Она всегда платок повязывала, но иногда из под него выпадала прядь волос. Светлых, как лен. И ещё одно, совсем забытое воспоминание, мама у себя в комнате расчесывает волосы. Они длинные, светлые, сидит на стуле, а волосы почти до полу. Мне мало тогда лет было. Мать для меня особо не значила ничего, мы толком и не разговаривали. А тогда, в тот момент, я вдруг понял с удивлением — она красива.

— Это не значит ничего, просто совпадение, — пробурчал я. — Вообще ничего, так можно всех светловолосых детей себе приписать, включая Иман…

Кофе бы. Домработницы нет и кофе больше не появляется по щелчку пальцев. Имеется кофемашина, но на ней такая ебаная куча кнопок, что я подозреваю — чтобы научиться ею пользоваться, нужно получить ещё одно высшее. Сыплю молотый прямо в чашку, заливаю крутым кипятком, давлюсь этой жижей, заедая её сигаретным дымом. Становится немного легче, похмелье отступает, проясняются мысли. Звоню.