Анна крайне убедительно умоляла Марго прекратить, успокоиться, отпустить и перестать. Та сняла свои огромные очки-авиаторы, зацепив золотой дужкой за декольте, отчего оно сразу же приняло еще более, даже крайне, я бы сказал, откровенный характер. Казалось, еще чуть-чуть — и с пулеметов сорвут чехлы. Наверное, если присмотреться — можно было и пулеметные гнезда уже разглядеть. Я не присматривался. Никогда не понимал подобной «красоты» — вызывающей, броской, но совершенно ненастоящей. Вот Кол, например, или Барон в прежние времена, подобный экземпляр не пропустили бы ни за что. Еще и стыдили бы меня за мой старомодный вкус и излишнюю деликатность в общении с дамами, как не раз и бывало. Не знаю. Я, видимо, по-другому воспитан. Просто так, на ровном месте тыкать чем-то в незнакомого человека, да тем более — женщину? Ну нет. А как же чувства? На этих словах друзья начинали ржать и обзываться «старпёром» и «пенсией».

Гудки, похожие на пароходную сирену, я слышал уже давно. Ползущую, словно крадущийся вражеский танк в крайнем левом ряду, громаду двухсотого крузака наблюдал минуты три. И изо всех сил прислушивался к себе. Но страха по-прежнему не находил. И это мне нравилось.

С пассажирского сидения черного японского внедорожника, тонированного в стиле «мечта гаишника», даже с лобовым стеклом, выскочил молодой человек в черных кроссовках, голубых джинсах и короткой кожаной куртке. Внутренний скептик отвалил челюсть на асфальт, как в диснеевских мультиках. Парень прошел мимо взвывшей не хуже крузака Марго, из которой аж брызнули слезы, как у коверного клоуна, легко отмахнувшись, как от паутинки в лесу. Она засеменила за ним на полусогнутых — ну конечно, на таких-то каблучищах. Он подошел ко мне, вынимая руки из карманов. Ритка заткнула сирену, глядя на меня злорадно и с каким-то нездоровым предвкушением. Ее растекшаяся тушь окончательно замазала на лице остатки недорезанного пластическими хирургами человеческого облика. Анна охнула и присела у бампера кабриолета, прижав к губам обе ладони.

— Здоро́во, Дима! Рад тебя видеть!, — искренне произнес младший Волк Костя Бере, и мы обнялись.

Уважаемые читатели, со следующей главы включится оплата за книгу.

— Привет, Костя! Говорят, Москва — большая деревня, и гляди-ка, не врут ведь!, — я похлопал Бере-младшего по плечам. Все-таки, он когда улыбается так по-доброму, нипочем не догадаться, чей он сын, где, в каких условиях и каком окружении вырос. Нормальный парень.

— И не говори!, — подхватил он, — где бы еще встретиться! Рассказывай, что тут и как? Ты правда что ли Ритку сукой назвал?

— Еще чего! Просто спросил, чего она злая такая, как собака. Дальше сама, видимо, додумала. По привычке. Как это тебе удалось подманить такую нервную… животную?, — поинтересовался я в шутку, в меру сил подражая голосу доктора Борменталя, хоть и не был уверен, что Костя смотрел этот фильм.

— Так деньгами-с. Единственным способом, который возможен в обращении с живым существом в вашем городе, — Костя не только не подвел, но и восхитил — и знанием фильма, и мгновенной адаптацией цитаты под наши реалии. И мы хором расхохотались, окончательно разбив надежды Ритки на мою скорую мучительную гибель под ковшом тяжелой техники.

— Как дела твои в нашем городе, Кость? Если сейчас не занят — поехали ко мне, жена борщом грозилась, — предложил я.

— Уболтал, черт языкастый!, — не стал возражать северный гость наших Палестин. Он обернулся к замершей Марго, уже осмотрительно зачехлившей пулеметы обратно, — Ты хоть знаешь, в какой блудняк чуть меня не втянула⁈ Знаешь, кто это? Это Дима Волк! Он медведя-людоеда голыми руками разорвал! Понимать надо, с кем и как разговариваешь, клуша! И не звони мне больше, — чуть по-киношному закончил он.

Ритка осела на дорожное покрытие, как сломанная кукла, и еще в процессе посадки начала рыдать взахлеб, некрасиво скривив модные губы. Глаза у нее при этом оставались поразительно спокойными, как будто вовсе не принимали участие в спектакле, как у чекистов — в улыбке. Если я все правильно понимаю, то стоит нам отъехать — она сразу поднимется, отряхнет задницу, смоет весь бардак с лица влажными салфетками и поедет по своим делам, словно ничего и не произошло. Скорее всего — заново наносить боевую раскраску и приклеивать новые ресницы. Одна, левая, как раз держалась только с одной стороны, с внешней, драматично покачиваясь на ветерке. Я прошел мимо, собрал и сложил оранжевый треугольник и закрепил его обратно в отделении на крышке багажника. Автолюбители в соседних рядах, казалось, потеряли всякий видимый интерес к происходившему на дороге, стоило лишь появиться на сцене черному лендкрузеру на непростых номерах и ребятам в кожаных куртках вокруг него. Лишь вовсе отбитые пытались что-то снимать на телефоны из-под руки и исподтишка. В основном, Марго, конечно: эта мятая роза на асфальте выглядела очень нуарно-кинематографически, вполне в духе какого-нибудь там Земекиса.

— Извините за этот спектакль, Аня. Видит Бог — я не хотел, — так же по-киношному, с твердым лицом, обратился я к пассажирке, по-прежнему сидевшей возле бампера, но хотя бы, кажется, переставшей бояться. Мы с Костей сели в мою машину, его крузак подпер нас сзади, и таким ордером отправились к вожделенному борщу, по которому моя Надя была, вне всяких сомнений, мастером спорта международного класса.

Костя все порывался бросить свою машину сопровождения за периметром квартала, но я настоял. Раз эти парни его охраняли, то оставлять их голодными было бы нечестно. Да, у меня во многих случаях было свое, сугубо личное понятие о том, что честно, а что — нет, часто радикально отличающееся от общепринятых. Но оно было. И было моим. И уж следовать собственным принципам и правилам, пусть и дурацким, вроде блинов по субботам, я мог себе позволить и отказываться от них не собирался. Надю предупредил, чтоб накрывала на кухне на четверых больше, честно сказав что друга в пробке встретил. Начальника охраны квартала, Василия Васильевича, уведомил, что буду с сопровождением, назвал номера — он почему-то попросил сообщать ему про моих гостей напрямую, а не звонком на пост охраны. Я тогда решил, что это какая-то особая преференция, бонус во взаимоотношениях. Потом подумал, что больше похоже на тщательно организованное наблюдение. Потом плюнул и думать перестал. Будет, как будет. Внутренний фаталист немедленно кивнул, соглашаясь.

Тяжелый бандитский крейсер ехал в паре метров от меня, как привязанный. Опасная близость суровой радиаторной решетки со значком из трех овалов в зеркале заднего вида сперва чуть напрягала, но потом привык. Пришлось только вспомнить навыки движения в колонне, когда надо ориентироваться на скорость самой медленной машины и, планируя маневр, учитывать, что его еще предстоит выполнить ведомому. В нашей связке самой медленной машиной был мой пожилой шведский флагман, поэтому со скоростью проблем не было. А выскакивать на светофоры под начинающий загораться красный сигнал с криком: «это был темно-желтый!» я никогда не любил.

Парни сперва замялись, когда я подошел пригласить их в дом, но после фразы Кости: «хороший человек приглашает, не надо обижать», прозвучавшей как-то неуловимо угрожающе, высыпали и потопали за ним гуськом. Дисциплинированные, это хорошо.

Надя стояла на крыльце, вытирая руки полотенцем. Выглядела так, что я аж залюбовался и сам себе позавидовал в очередной раз. Когда твою женщину красит абсолютно все — солнечные лучи сквозь кружева листьев каштана, прядка волос, прилипшая к вспотевшей от кухонного жара щеке, простое полотенце через плечо — это значит, что ты ее любишь. Такому не грех и позавидовать. А когда у нее из-за ноги выглядывает хитрющее чудо-чадо — это вовсе счастье самой чистой воды и высшей пробы.

Я представил их с Костей друг другу, он назвал парней: «Коля, Стас и Ваня». По лицам бойцов было видно, что они давно и прочно привыкли к другому обращению, по позывным-погонялам, и от своих настоящих имен даже заметно растерялись. Потом снова смутились в прихожей, неожиданно показав себя интеллигентными людьми, попытавшись разуться. Спасла ситуацию Надя, велев топать к столу не снимая обуви, всё равно, мол, вечером мыть собиралась. Так и пошли все вместе обутыми. По пути нас обогнала Аня, тоже натянувшая свои любимые бирюзовые кроссовочки. Не иначе — из солидарности.