Расселись и отужинали при уютном желто-оранжевом свете керосиновой лампы. Огонёк плясал в колбе, отвлекая Аню от еды. Антона и Петю он не тревожил вовсе — этих, даже полыхай тут всё вокруг, от приема пищи было не отвлечь. Я помог Наде убрать со стола, а брат притащил с плиты заварочный чайник и тот, большой медный, с горячей водой. Ну, с теплой, хорошо. Накрытый каким-то овчинным кожухом, от запаха которого забавно морщилась дочь, чайник, разумеется, остыл, но не до комнатной температуры. Я подумал, что технологии такого «термоса», наверное, лет тысячу, если не больше.

Пока мы сидели и играли в кустодиевских купчих, шумно хлебая чай из блюдец вприкуску с каким-то лютым местным сахаром, который надо было колоть на ладони обухом ножа, и который решительно отказывался таять и во рту, и в чашках, брат ушёл в их с Антошкой комнату и вернулся с гитарой. Он протянул её мне, я принял инструмент и поразился — настоящая Кремона! С ажурным ободком вокруг окошечка под струнами, чуть ли не серебряными, с чёрным лаковым грифом! Да, на ладах были проплешины, особенно на первых пяти. Да, дека была потертая и явно повидала всякое, но сам факт восхищал. Док, научивший меня всему, что я знал про гитары, рассказывал про свою чехословацкую Кремону с таким восторгом, что я запомнил это название ещё с тех пор, со старших классов. Играть доводилось, конечно, на разных дровах, а пару раз — даже на вполне достойных инструментах, но такая легенда в руки попалась впервые.

Семья заняла места в партере концертного зала, не вставая из-за кухонного стола. В России такое случается сплошь и рядом — устраивать из посиделок представления у нас умеет каждая женщина и почти каждый мужик. Я на слух настроил гитару, которая, судя по пыли, пролежала на шкафу в ожидании глазастого Петьки лет восемь. Дольше всего пришлось повозиться с капризной третьей струной. Не знаю почему, но именно она всегда давалась мне хуже остальных. Вроде бы вполне в унисон со второй звучит, зажатая на четвёртом ладу, а как начнешь играть боем — не строит хоть ты тресни. Не став дожидаться свиста и летящих помидоров из зрительного зала, я пробежался простым перебором, пару раз прошелся «восьмёркой» и, вернувшись обратно на перебор, начал с проигрыша к Nothing Else Matters — первому и единственному произведению, которое научился играть в режиме соло-гитары. Секунд двадцать от первой ноты. Про которых я твердо знал только то, что их семь. Или это цветов в радуге семь?

Песен я знал немного. И подбирать на слух по аккордам тоже особо не умел — у меня тогда лучше получалось без гитары, чем с ней. И репертуар был не особо выразительный — стандартные «Кино» и «Гражданская оборона», которые знали, наверное, все мои ровесники, если не по аккордам, то по словам-то уж точно. По паре-тройке песен «Короля и Шута» и «Арии». Высоцкий и Визбор — они нравились отцу. И Носков, его любил я сам. И несколько песен из старых фильмов, которые запомнились с самого детства: простые, понятные, добрые и чистые, как и оно само, несмотря ни на что. Жена часто упрекала меня за то, что я знаю мало веселых и динамичных композиций, на что я всё время отшучивался, что не нанимался быть диджеем на сельской дискотеке. Сегодня, посредине тёмной тайги, ранней осенью, здесь и сейчас мне казалось, что всё подходило идеально.

Под «В этом мире я гость непрошенный» Надины глаза стали чуть мечтательными, а Аня ткнула брату в бок с громким шёпотом: «Так мама папе в телефон звонит!». Потом пришла на ум чудесная, как мне кажется, хоть и отчаянно несовременная песня из «Верных друзей», там, где ветром тронуло струну. Под улыбки семьи я привычно пропел «О любви немало песен сложено, / Я слажаю вам сейчас ещё одну».

После ещё пары романтических композиций гитару затребовал Петя, выдав Лепса про «Рюмку водки на столе», а потом неожиданно фраппировав публику бессмертным хитом певицы Натали про «О, Боже, какой мужчина». Его манеру игры блестяще описала в своей замечательной книге Мария Васильевна Семёнова, в той сцене, где Аптахар пел, не целясь в ноты, зато громко, а на арфе не играл, а скорее бренчал. Но всем было весело. Потом мама с Надей вынудили брата отложить замученный инструмент, начав петь «Старый клён». Потом «Нежность» Анны Герман, где мы с Петей тщетно пытались им хотя бы не сильно мешать в партии для мужского голоса. А последней была «Купалинка», которую я пел Ане, как колыбельную, с самого её рождения. Старик Павлов слов на ветер не бросал — дочь забралась ко мне на руки и ближе к последнему куплету уже крепко спала, став словно вдвое тяжелее. Всегда удивлялся — как это происходит? Легкий, казалось бы, ребёнок, стоит только ему заснуть, сразу начинает весить, как мешок цемента.

Я отнёс Аню в горенку и укрыл забавным стеганым лоскутным одеялом, которое до сих пор видел, кажется, только в музее. Парни, наевшись, напившись и напевшись, отползли в свою комнату, что называется, в одном ботинке на двоих. Мама, оставив пост у печки, легла к внучке. А мы с Надей нашли-таки сеновал, который на удачу был прямо на крытом дворе, в дальнем от дома углу.

А с утра я проснулся от счастья. Полного, безоговорочного и бескомпромиссного, как в детстве в день рождения или на Новый год. Когда точно знаешь, что всё уже хорошо, и в самое непосредственно ближайшее время станет ещё значительно лучше. Чувство было настолько ярким, что я не сразу понял, сплю ли ещё, или всё-таки уже нет. Помимо объяснимых и предсказуемых окружающих событий и действий, счастье усиливала и делала ярче вся сложившаяся ситуация.

В пляшущих слепящих искрах радости и срывающего дыхание восторга, рецепт казался простым и понятным. Всего-то делов и требовалось, что нечаянно разбогатеть. Потом умереть. Потом снова разбогатеть, ещё больше. Влипнуть и выбраться из безвыходной страшной заварухи при помощи старых и новых друзей. Ещё разок умереть. Ещё разок разбогатеть. Встрять так, чтоб уж точно, с гарантией не выбраться, подведя собственной лёгкой рукой под монастырь всю родню. Вырвать их прямо из-под больших носов и молотков таких граждан, в чью сторону здравомыслие и смотреть-то запрещает. Отскочить на шесть с лишним тысяч километров от дома. Ну и, конечно же, попариться в бане, поужинать с семьёй и попеть хороших старых песен. И, разумеется, заснуть и проснуться с любимой женщиной. Ничего сложного, в общем-то.

— Ты куда? — промурлыкала Надя, почуяв, что я пошевелился.

— Думаю пойти к колодцу, из ведра окатиться, охолонуть малость, пока сарай не спалил, — тихонько ответил я ей в самое ушко. — На тебя холодной воды вылить?

— Только попробуй. Я тебе нос откушу, — щурясь от солнца и волос, падавших на глаза, она выгнула спину, потянувшись, как хищная кошка. Или волчица.

— Не надо, я к нему привык! — прижал я ладони к лицу в притворном испуге. — И вообще, я без него стану уже не такой самый красивый, как сейчас.

— Тогда что-нибудь из незаметного откушу, — жена расшалилась не на шутку.

— Про незаметное — неправда ваша, барыня, — промычал я из-под рук.

— Да? Да… — Надя переспросила удивленно, а согласилась уже с явной заинтересованностью в голосе.

Но дураков, чтобы останавливать женщину в таком настроении, к счастью, не нашлось. Внутренний реалист крепко спал, а скептика с фаталистом я, кажется, вчера в бане запер.

Покинув гостеприимный сеновал, я поежился от сквозившего с озера ветерка, окатился ледяной колодезной водой и отряхнулся всем телом, одновременно разбрасывая во все стороны брызги и согреваясь. Ого, а я и не знал, что так умею. Но то, что я очень много чего не знал, выяснилось ещё в гостях у Толика, пропади он пропадом.

Часы на руке показывали начало седьмого. Топить печку дома и стучать там топором явно было рановато. Пробравшись тишком, вынес из кухни котелок с водой, пакет с молотым кофе и Надин ридикюль — что-то типа походной косметички только с самым необходимым, размером с пятилитровую баклажку. Под зеркалом умыкнул щетку-расческу. У самого выхода в сени вспомнил, вернулся и засыпал в карман горсть заварки. Все психоаналитики и коучи, насколько я мог судить, были глубоко убеждены, что забывать о себе нельзя ни в коем случае. Выходя, обернулся, словно по наитию. Из-за шторки в нашу горенку, где спала Аня, с кровати смотрела мама, пытаясь проморгаться спросонок и порываясь было вставать. Я прижал палец к губам и, выпрямив ладонь, пару раз легонько качнул ей сверху вниз, давая понять, что всё в порядке и бежать никуда не надо. Мама кивнула и опустилась обратно на подушку. Когда я закрывал за собой дверь, подтягивая ее кверху, чтобы не скрипнула, она уже спала. Вот что значит чистая совесть и старая школа.