Пока лазил руками в чреве старой печки — где-то извозился в саже, а, почесав нос, уделал и морду лица. Аня подошла, пока я сидел на корточках у приоткрытой печной дверцы. Дождалась, когда закрою её и повернусь. Послюнявила пальчик и стала вытирать меня, тоненько напевая песню из старого фильма: «В кухне я тружусь-тружусь, с печкой я вожусь-вожусь, и всегда в золе я». Буквы у неё «ж» пока выходили не вполне уверенно, слегка «отдавая» в «в» и «ф», отчего напев вышел особенно трогательно-милым. Заботливые движения маленьких пальцев за пару секунд превратили маленькое пятно сажи в полноценную боевую раскраску ирокезов, поэтому когда я обернулся к семье — все рассмеялись.

Негромко гудящая печка. Синее небо за окном. Солнечные квадраты на светлых плахах подсыхающего пола. И искренний смех семьи, всей, в полном составе. За это я готов был ходить с немытой мордой сколько угодно.

Но заботы о насущном никуда не девались — смех смехом, а питаться чем-то было надо.

— Мить, сходи за водой, — попросила мама, пока Надя расставляла по столам, полкам и шкафам кухни какие-то банки, кульки и мешочки. Я вышел, поманив за собой парней.

— Петь, я за водой, а вы пока баню растопите, — попросил я брата.

— А как? — влез с оригинальным вопросом сын.

— Руками, — не нашел ничего умнее я. — Петя умеет. Держи топор, дрова вон там. По сторонам смотрите на всякий случай — место новое. И пальцы берегите.

— Иди уже, тренер, — буркнул брат.

— И не спалите баню! — не удержался я от финальной реплики, уже на ходу по тропинке в сторону родничка.

Тропка была нахоженная, трава на ней росла низкая, жесткая и темная, не то, что вокруг — мечта крупного рогатого скота, чуть ли не по пояс высотой, яркая и сочная. До родника дошел минут за семь, да все в горку, не крутую, но ощутимую. Из невысокого холмика била струйка в большой палец толщиной, сбегая по выложенному камешками дну явно рукодельного желоба шириной сантиметров пятнадцать. За ним было подобие чаши или ванны, литров в полтораста, наверное, емкостью. Из этой ванны внизу тек неспешный ручей. Я присмотрелся — вода была чистая, без листьев, мух и пыли. Низко поклонившись, зачерпнул первую пригоршню и выплеснул по сторонам широким кругом. Не знаю, почему так сделал, но снова был абсолютно уверен, что нужно было именно так. Второй пригоршней умылся хорошенько, фыркая и отдуваясь. Третью выпил почти всю — вода была по вкусу почти как та, из правого ручья у моего бурого балагана, только привкус какой-то необычный, не то полынный, не то ковыльный, но не горький. Сладковато-привольная — так, почему-то назвал воду внутренний реалист. И эффект похожий — с нескольких глотков словно и наелся и отдохнул. Зачерпнул осторожно два ведра из чаши-ванной, поклонился родничку, не ставя вёдер, и пошёл к дому.

А едва зайдя во двор, замер. Внутренний скептик поочередно то тер глаза, то прикладывал ладони к ушам, чтобы получше расслышать. Было такое ощущение, что лежавший на плечах вторые сутки груз тревоги и постоянной опасности рухнул, да так, что аж земля вздрогнула. Я просто рот разинул. На ступеньках высокого крыльца сидели три моих главных женщины-девочки. Между мамой и Надей стоял ведёрный чугунок, откуда одни по очереди доставали картошку. Аня поливала им на каждую из казавшегося огромным в ее руках старого медного чайника. Они чистили картошку и складывали в большую эмалированную кастрюлю с какими-то яркими сине-зелеными цветами на чуть отколотом боку. И при этом пели «За окном черемуха колышется». На два голоса. И Анюта тихонечко подтягивала на повторах. Я сглотнул, казалось, снова забыв, как дышать.

Дух мертвого шамана? Медведь-людоед? Голоса далеких предков в небесах над дубравами и реками? Древние ведьмы и заповедные клады с несметными и небывалыми богатствами? Это всё чушь, баловство и суета! Невестка, поющая со свекровью на два голоса, с дочкой-внучкой на подпевках! Вот теперь я, кажется, видел всё.

Сзади неслышно, как им казалось, подошли сын и брат. И мы замерли в воротах, как три богатыря-дебила: один, забыв поставить на землю полные ведра, второй с топором и третий с двумя хрусткими вениками, дубовым и березовым, по одному в каждой руке.

Женщины в доме, мужчины во дворе. Народная мудрость не подвела. Очень мало в моей жизни было мгновений, которые хотелось бы остановить или задержать подольше с такой силой, как это.

Песни, прозвучавшие в этой главе, есть в плейлисте Димы Волкова, тут: https://music.yandex.ru/users/dontevenn/playlists/1010

Автор и герои по-прежнему благодарны и признательны за подписки, комментарии и «сердечки»!

Этим вечером Боги, видимо, решили отдариться за всю суету и панику, щедро отсыпанные на неделе. Ушли на самое дно самого заднего из всех возможных планов все лезгины, серые кардиналы, коррумпированные разрешительные органы, офисы и персонал тех офисов. Как страшный сон забылись покатушки на броневиках, разговоры с горцами и про́клятые усадьбы. Даже Ланевский с его слайдами, таблицами и постоянной заботой о наших деньгах, представление о которых имел только он, вспоминался едва ли не с нежностью и теплотой.

Мы разнесли вещи по горенкам. Нам с Надей досталась светлая, в два окна, с кроватью с панцирной сеткой — так, кажется, называлась эта мелкая рабица, на которой я так любил прыгать до самого потолка в детстве, пугая старших. У противоположной стены стояла лежанка поу́же, которую памятливый реалист тут же опознал как кровать «Юность». Серый матрас, серая подушка — в точности такие, как у меня лет в семь-восемь. Как и из какого мебельного сюда попала эта кровать — было непонятно. Железные кровати с шишечками на столбиках по углам таких вопросов не вызывали. По ним было понятно, что они появились тут сами собой, естественным путём, стоило построиться дому. Вместе с ними сам пришёл и обеденный стол, покрытый потрескавшимся черным лаком сверху и облезающей оранжевой краской снизу. Так же, природным образом образовались на стенах полки, ящички и буфет. А сам дом строили вокруг печи, тоже явно выросшей тут на холме самостоятельно. По крайней мере, общая гармония и функциональность, какое-то спокойное умиротворение этого дома, где каждая вещь была на своем месте годами, если не веками, наводили именно на такие мысли. Вопросы вызвали почему-то только уже упомянутая кровать «Юность» и холодильник «ЗиЛ-Москва».

Последний здесь смотрелся, как телега на космодроме, или алтарь древних цивилизаций посреди современного автоматизированного сборочного цеха с роботами — очень неожиданно. Белый, с ещё вертикальной хромированной ручкой и гордой эмблемой на капоте. Назвать его элегантный фасад пошлым словом «дверца» язык не поворачивался. Если наш домашний серебристо-матовый Борман вызывал желание вытянуться и щёлкнуть каблуками, то этого хотелось обнять, сесть рядом, прислонившись к глянцевому белому боку, и никуда не спешить — так монументально и успокаивающе он действовал. Правда, только до тех пор, пока не начинал рычать, едва не подпрыгивая. Насколько я понял — работал он от солнечной батареи и ветряка во дворе. Больше розеток, проводов и лампочек в доме не было.

Петя с Антоном расположились в соседней комнате, с двумя койками вдоль стен. Она была поменьше и потемнее, с одним окном и здоровенным шкафом возле двери. Мама всё порывалась лечь на лавке в кухне, но путём сложных психологически-дипломатических упражнений была перемещена на лежанку возле печки. Кочегарить сильно не было ни смысла, ни задачи — серьёзных холодов по ночам, со слов Степана, в ближайшие пару недель можно было не опасаться. Поэтому протопил в основном для того, чтобы воздух стал чуть посуше, и для непередаваемого аромата человеческого жилья, с нотками дыма и еды, приготовленной на плите. В общем, к вечеру дом наконец-то напоминал именно дом, а не казарму, гостиничный номер или палату заброшенного пионерлагеря, как в самом начале. А перед ужином была баня!