— Значит так. Идём тихо, на весь лес не орём. Всегда хотя бы один должен быть в поле зрения. Заходим, когда солнце светит за левое ухо, так и шагаем не спеша. Выходить, стало быть, будем так, чтобы светило в правую бровь, — для наглядности я показал пальцем, чтобы не умничать. — Грибы берём только знакомые. И внимательно слушаем, что вокруг творится.

По счастью, вопросов не возникло. Зато лес принялся радовать с первых шагов. Первую корзину набрали минут за двадцать и оставили возле приметной огромной сосны со здоровенным дуплом, в котором Петька и Антон поместились оба, да так, что сбоку и не углядишь. И весь этот урожай — в перелеске, откуда как на ладони был виден дом. Вот это я понимаю — щедрость и богатство диких мест. В Московской области в таком лесочке тропки были бы вытоптаны до каменной твердости, а вместо грибов всюду валялись бы пустые банки, бутылки и прочая дрянь, без которой сложно было представить современный лес.

— А это что? — спросил Антошка, когда мы все снова собрались рядом, чтобы переложить все грибы во вторую корзину. В руках он вертел предмет овальной формы, который поднял и кучи таких же, лежащих в трех-четырех шагах от маленького ручейка, бежавшего, видимо, к озеру. Я запоздало отметил, что кучек таких тут довольно много. Внутренний скептик треснул себе ладонью по лбу, но я не понял, по какому именно поводу была резкая реакция: на городского Антона, или на ненаблюдательного меня.

— А это, Тох, кабанье говно, — радостно пояснил Петя. — Старое уже, вишь, подсохло. Если свежего ищешь — я вон там видал, — и он указал пальцем подальше вправо. А я понял, что так насторожило скептика. Какашек было многовато. И размеры той, что чем-то привлекла сына, заставили остановиться и начать озираться, прижав уши.

Антон с криком отбросил говёшку, кинувшись к ручью. Петька пошёл следом, издевательски советуя не останавливаться и набрать побольше — вон, мол, их сколько. А я совершенно застыл, потому что пригляделся и увидел знакомые «двурогие» следы на земле у ручья. Они были разные по размеру. Свежие. И их было много.

— Оба замерли и замолчали! — еле выговорил я. Начинало трясти, и это был ни разу не охотничий азарт. В памяти тут же всплыли строчки из какой-то книжки: «Лучший вариант встречи с диким кабаном в лесу — никогда не встречаться с диким кабаном в лесу».

Петя замолчал, но не замер, а развернулся на мой голос. Антошка не замолчал и не замер, продолжая блажить, что если мы кому-нибудь проболтаемся об этой истории — он нас поубивает. С остервенением оттирая руку пучком травы, развернулся и он. И затих на полуслове, словно ему перекрыли кислородный клапан — ртом хлопал, но звуков, слава Богу, не издавал. Потому что увидел выступающего из леса зверя.

Это был не кабан. Это был натуральный вепрь. Он стоял на склоне, шедшем от чащи к ручью, поэтому мог выглядеть крупнее, чем был на самом деле. А ещё мог убить любого из нас, и я прекрасно это понимал. От этого зверь казался ещё больше, поговорка «у страха глаза велики» работала в полную мощь. Страшилище морщило морду и водило рылом, втягивая воздух. Слово «пятачок» с этим монстром не имело ничего общего. Пятачок у него был, наверное, лет десять и килограммов триста назад. Нижние клыки загибались назад и были, кажется, вдвое длиннее моей финки, которая замерла в правой руке. В левой я держал посох, медленно переворачивая его условно острой стороной вверх, при этом с обреченной беспомощностью понимая, что шансов с этой соломинкой против щетинистой горы у меня ровным счётом ни одного. До парней мне было метров двадцать, до кабана что-то около десяти метров, и между нами стояла невысокая разлапистая ёлочка.

Сын хрипло закричал и рванулся в сторону дома. Вепрь всхрапнул, царапнул мох передним правым копытом и покатился с пригорка как локомотив, набирая скорость. Я рванулся наперерез, успев подумать только о том, что порвать своих лесной свинье я не позволю. Беда была лишь в том, что свинью моё мнение не беспокоило ничуть.

Мы слетелись под острым углом — кабан уже почти проскочил мимо, я недооценил его скорость. Левая рука рванулась вперед, нацелив зажатую в ней тростиночку в грудь зверя. В это же время я влетел со всего разгона правым плечом в бок вепря, перехватившись с палки за его здоровенное щетинистое ухо. Сила удара смазалась. Пожалуй, стой он на месте — вообще ничего бы не произошло, с таким же успехом можно было колотиться о любую сосну в округе. Но кабан бежал, и, видимо, в момент сшибки опирался на землю не всеми копытами, поэтому его повело направо, а передние ноги подломились. Я умудрился как-то согнуть левую руку, не выпуская смятого в кулаке уха, порвав, кажется половину мышц в ней, но подтянул себя ближе к ещё скользившему по мху чудищу. Правой рукой с зажатой обратным хватом финкой ударил куда-то между грудью и плечом. Железо скользнуло внутрь как-то незаметно, деликатно, по-воровски, не обратив никакого внимания на шерсть и толстую шкуру. Я закрутил кистью, стараясь сильнее расширить рану, наверное, больше напоминавшую прокол, и вряд ли способную чем-то навредить этой громадине. Кабан завизжал, да так мерзко, что аж уши заболели. В это время проклятая физика опомнилась и по инерции перекинула меня через его жесткий загривок, исцарапав щетиной шею и щеку. Изо всех сил пытаясь сгруппироваться, подтягивая колени к груди, хотелось немедленно найти любую точку опоры, чтобы скорее отскочить от опасной твари. Но едва ноги коснулись земли — кабан махнул головой, ударив меня в бедро, и я отлетел в сторону. Левая лопатка как-то неприятно чавкнула и вспыхнула болью, но исключительно снаружи, что меня даже как-то обрадовало.

Темно-бурая туша вепря колыхалась из стороны в сторону, пытаясь подтянуть под себя такие несоразмерно тонкие ноги. Копыта скребли по мху, вырывая его отдельными прядями и целыми клоками. Визг, резавший уши, перешёл в какое-то бульканье, потом в булькающий кашель. А потом затихли они оба — и кашель, и весь кабан. От его рыла до отчаянно дрожавших Петькиных ног было от силы метра полтора. Я попытался дотянуться правой рукой до левой лопатки, но боль одновременно пробила и спину, и ногу. Посмотрев вниз, увидел, что сижу во мху, прислонившись к ёлке, штаны на правом бедре распороты почти до голени, а на ноге — рваная, сильно кровящая рана. Особенно запомнилась дергающаяся в такт колотившемуся сердцу красная трубочка внутри, примерно сантиметр-полтора в диаметре. Захотелось сглотнуть, но во рту и глотке пересохло настолько, что только язык по нёбу проскрёб с неприятным шуршанием.

— Димка! — брат рванулся ко мне, поскальзываясь возле туши, хотя и огибал ее по приличной дуге. Подбежав, он рухнул рядом на колени и замер, уперевшись грудью в мою выставленную ладонь. Интересно, это у меня рука ходуном ходила, или его так трясло? Или нас обоих?

— Тихо! Не трогай меня, — казалось, крови во мне не осталось вовсе — всю выжал чистый адреналин. Значит, когда начнёт отпускать — будет очень больно. Не хватало ещё чего-нибудь повредить в суете. — Посмотри на спине, за левым плечом — что там?

Брат осторожно отполз на коленках назад, поднялся и обошёл меня слева. Судя по его прозвучавшей реплике — там стояла жрица любви. Судя по тональности — старая и очень страшная.

— Гони её нахрен, вообще не до них сейчас, — отреагировал я. — Что видишь, говори?

— Он тебя на ветку насадил, — дрожащим голосом проговорил брат. — У тебя дыра в спине.

— Петь, подыши носом. Раза три, глубоко, — посоветовал я. Он послушно запыхтел.

— А теперь спокойно, но информативно. Размер раны, края, что в ней и вокруг. По порядку.

— Сверху вниз с пачку сигарет, — включились образно-оценочные функции.

— Обычных или сотки? — уточнил я на всякий случай, закрепляя успех. Два сантиметра разницы особо погоды не сделают.

— Сотки. Края неровные, кровит несильно. В ней какая-то хренота белая. Это кость что ли? — и брат снова запыхтел носом. Нас с детства одни и те же родители-медработники учили одному и тому же: если тошнит — глубоко дыши, будто цветы нюхаешь. Вот он и нюхал.