Младыша обдало жаром; его охватила смертельная усталость, и пришлось ему посидеть с минуту не шевелясь. Руки его бессильно повисли, он не смел повторить удар и, умоляюще поводя глазом вокруг, остановил его на солнце, которое тускло блестело вдали, словно жмурясь от холода, потом он окинул взглядом весь засыпанный снегом остров и белый, пустынный Ледник. Никогда еще Младыш не видел всего своего мира так ясно, как сейчас; теперь он впервые узрел этот мир — каков он есть. И глубоко вздохнул.

Затем Младыш опять ударил по камню и опять увидел, как посыпались на снег крупные, словно живые, искры; они падали и потухали, оставляя в снегу маленькие углубления с черной угольной точкой на дне. Младыш раза два всхлипнул; слабость овладела его сердцем: слишком резким был переход от полной безнадежности к счастью, которому он все еще не смел поверить. Но огонь был реальностью. И Младыш встал, сосредоточенный, охваченный важностью минуты, и, едва переводя дух, быстро сложил костер. Он еще с тех пор, как хранил огонь в первобытных лесах, знал, что для этого требуется: трут, чтобы поймать искру и дать ей разгореться в огонь, и топливо, чтобы поддерживать огонь. Через несколько минут костер горел ярким пламенем.

Сначала Младыш дал искре упасть на сухую губку трута, которая тотчас же затлела в одном месте; образовалось огненное пятнышко, которое расползалось, чернея в середине и пламенея по краям; тогда он стал осторожно раздувать этот трутовый уголек; тот потускнел, и послышалось шипение. Младыш быстро насыпал на трут стружек и перестал дуть; в ту же минуту показался язычок пламени, маленький голубовато-желтый дух с горячим дыханием, помедлил немножко, то вытягиваясь, то сжимаясь, спрятался и вновь высунулся вместе с дымом, когда Младыш опять принялся дуть. Дул он изо всех сил, и, когда перестал, пламя с жадным треском охватило стружки, и они разом загорелись! Младыш зажег от них ветвь. Вот он — огонь! Младыш держал его в руках и никому не был им обязан; огонь был его, его достоянием, — огонь, огонь!

Маа услыхала чьи-то крики возле жилья, потом радостный рев и пение; земля загудела у нее над головой под чьими-то пляшущими стопами, словно там прыгал медведь, то дыбом, то на четвереньках. Да неужто это голос мужа? У нее помрачился разум, и она выползла наверх в полной уверенности, что пришел конец и Младышу и им всем. Она нашла его на крыше жилья, на которой он отплясывал, размахивая горящей веткой. Увидев огонь, Маа радостно оскалилась и застыла на месте; повернув носки внутрь, она хохотала и жмурилась, словно ослепленная. Она поняла, что случилось. Ну, да, — ее супругу и божеству угодно было создать огонь! Это даже не особенно удивило ее. Чего только он не мог? А как хорошо-то! Маа щурилась на огонь, мигала и смеялась. А Младыш так и бесновался, так и ревел от радости: Маа, Маа! Дети тоже выползли наверх, зачихали на морозе, а, увидя огонь, вытянули шеи и стали придвигаться ближе, не спуская с огня удивленных глаз.

Что за день выдался! Сплошной день, без начала, без конца. Огонь был торжественно освящен жертвоприношением — вяленым мясом и старым салом; первая жертва задымилась на морозном воздухе. Дивный оживляющий чад! Как он радовал семью, разжигая аппетит, суля объедение, забвение — с набитым желудком и ртом!

Огонь набрался сил и жадно лизал дрова всеми своими обжигающими языками, прикрывал добычу всем своим призрачным диким телом, которое вытягивалось, высоко взлетало, расщеплялось на отдельные языки, пряталось и снова высовывалось. Топливо шипело и трещало, огненные языки свирепо дышали, вздувались, гудели и изрыгали дым, который поднимался высоко вверх и свивался в облако.

Чудо да и только! Но величайшим чудом было то, что костер грел, грел не на шутку: от него становилось жарче, чем летним днем и он был ближе, чем солнце. Младыш смотрел, как дети его смеялись, глядя на костер, и как на их грубых, жалких лицах проступало новое счастливое выражение; смотрел, как они тянулись ручонками к теплому огню, желая поласкать его за его доброту, а потом со страхом отскакивали. Не очень-то он подпускал к себе! И Младыш громко смеялся: небось, они живо научатся отличать хорошее от опасного. Маа посматривала на всех; ее радостное лицо, в морщинах, но с молодыми глазами, было озарено огнем. Она уже достала свою работу, которую прервало чрезвычайное событие, и принялась доплетать очередную корзинку.

Вечером огонь был разведен в самом жилье! Костер, разложенный на земляном полу, в первый раз дал им возможность рассмотреть свое помещение; до сих пор они хозяйничали там ощупью. Для семьи, жившей на Леднике, настали новые времена.

Младыш осмотрел чудесный камень, из которого ударами кремня можно было добыть сколько угодно огня. Камень был увесистый, ярко-желтого цвета, блестел на свету и на изломе отдавал запахом сырого лука. С первого взгляда следовало догадаться, что это был настоящий огненный камень[17]. Никогда еще Младышу не приходилось держать в руках ничего важнее и драгоценнее этого камня, порождавшего в нем совсем новую радость обладания, будившего мощное желание господства и удовлетворявшего это желание. Этот камень делал Младыша всемогущим; это было первое сокровище его рода и всего человечества. Теперь Младыш не только раздобыл огонь, но мог, в случае, если бы этот огонь погас, добыть себе его вновь во всякое время! Вот чего не могли обитатели первобытных лесов. У них был только священный костер, который приходилось осторожно переносить с места на место в виде тлеющих головней. Случись тому костру погаснуть, и им не зажечь было его снова. У них не было искры. А Младыш добыл ее. И Младыш решил устроить для своего огнива особое хранилище из самых тяжелых гранитных глыб, какие он только в силах был своротить.

Настала ночь, и все в жилье уснули, опьяневшие от тепла и сытости; все, кроме Младыша; он не мог уснуть. Важная находка продолжала будоражить в нем кровь; радость горячею волною струилась по его жилам; он лежал и озирался вокруг неестественно возбужденным взглядом, как будто напряжение пришло уже после того, как цель была достигнута путем долгого безнадежного труда. Огонь тлел, не давая света, в яме на полу, бережно прикрытый золой. Сквозь маленькое отверстие, которое Младыш проделал для дыма в крыше, между большими камнями, на него смотрела маленькая приветливая звездочка.

Низкая, прикрытая камнями яма, где помещался Младыш со всем, что ему принадлежало, была пропитана запахом огня и горелого дерева, из которого улетучился весь его летний дух, и Младышу чудилось, что он вновь очутился в первобытном лесу, пропитанном острыми запахами прорастания и цвета, между смолисто-росистыми пальмами. Перед его взором вертелись ослепительные солнечные круги, и ему чудилось, что он привольно плавает в море дикого блаженства, высоко-высоко над вершинами деревьев. Видел ли он павлинов или сам был сияющим радужным павлином и несся над лесом в солнечном тумане, распустив свой хвост, усеянный чародейскими глазами? Или вернулось к нему его детство, и жаркие леса вновь одели землю, а Ледник, скрывший потерянный блаженный край детства, был только дурным сном?..

До его слуха долетали знакомые ночные звуки — глухой скрежет ползущего льда о скалистую почву, шум падения ледяных глыб и завыванье северного ветра в пустынных ущельях; или это — шум дождя в вершинах первобытного леса, вздохи и протяжный скрип высоких деревьев? Кровь шумела у него в ушах, он едва отличал звуки извне от звуков внутри себя самого. Грудь его судорожно колебалась от радости, когда он вспомнил о своем сокровище; перед взором его ходили солнечные круги, и он терял всякое чувство времени. Он не узнавал себя самого, не сознавал действительности. Он ли это так бесконечно долго и ожесточенно боролся с зимой, видя, как дети его мерзнут, и не зная, чем согреть их, — пока, наконец, сердце его не отвердело, как тот кремень, который он разбивал на куски?.. Пусть бы вся земля окаменела, — он все-таки выбил бы из нее огонь! Но он ли это добыл теперь огонь? Да! Теперь он опять ощущал свое сердце, чуял горячие струи, которые текли в его груди и почти душили его…