Оба профессора кивнули головой, подтверждая его слава.

— Такую же вулканическую воронку с синей глиной мне пришлось видеть только раз в жизни — на больших алмазных россыпях в Кимберли. Вы понимаете? Алмазы не выходили у меня из головы. Я соорудил нечто вроде корзинки для защиты от этих зловонных гадов и, вооружившись лопаткой, недурно провел время в их логове. Вот что я извлек оттуда.

Он открыл сигарную коробку, перевернул ее кверху дном и высыпал на стол около тридцати или более неотшлифованных алмазов величиной от боба до каштана.

— Вы, пожалуй, скажете, что мне следовало сразу же поделиться с вами моим открытием. Не спорю. Но неопытный человек может здорово нарваться на этих камешках. Ведь их ценность зависит не столько от размера, сколько от консистенции и чистоты воды. Словом, я привез их сюда, в первый же день отправился к Спинку и попросил его отшлифовать и оценить мне один камень.

Лорд Джон вынул из кармана небольшую коробочку из-под пилюль и показал нам великолепно играющий бриллиант, равного которому по красоте я, пожалуй, никогда не видел.

— Вот результаты моих трудов, — сказал он. — Ювелир оценил эту кучку самое меньшее в двести тысяч фунтов. Разумеется, мы поделимся поровну. Ни на что другое и не соглашусь. Ну, Челленджер, что вы сделаете на свои пятьдесят тысяч?

— Если вы действительно настаиваете на столь великодушном решении, — сказал профессор, — то я потрачу все деньги на оборудование частного музея, о чем давно мечтаю.

— А вы, Саммерли?

— Я брошу преподавание и посвящу все свое время окончательной классификации моего собрания ископаемых мелового периода.

— А я, — сказал лорд Джон Рокстон, — истрачу всю свою долю на снаряжение экспедиции и погляжу еще разок на любезное нашему сердцу плато. Что же касается вас, юноша, то вам деньги тоже нужны. Ведь вы женитесь?

— Да нет, пока не собираюсь, — ответил я со скорбной улыбкой. — Пожалуй, если вы не возражаете, я присоединяюсь к вам.

Лорд Рокстон посмотрел на меня и молча протянул мне свою крепкую, загорелую руку.

Директор датской колонии в Гренландии и его милая супруга весьма любезно пригласили меня и Фелисьена Боанэ отпраздновать Щедрый Вечер — канун Рождества вместе с ними в их гостеприимном доме.

Метели и холодный ветер бичевали убогий Годгааб, а когда буря прекращалась, термометр показывал тридцать градусов ниже нуля[4]. В такие моменты нельзя себе представить большей отрезанности от мира, чем та, в какой оказывалось главное поселение Южного Инспектората. Эта датская колония так же заброшена, как какой-нибудь неизвестный остров, затерявшийся в Тихом океане.

В добавление к этому, не воображайте себе, пожалуйста, Годгааба с электрическим освещением, оживленными улицами и блестящими выставками на окнах.

Около уютной бухточки расположены несколько благообразных построек. Поодаль от них, на возвышении, стоит небольшой костел с острой колокольней — самое монументальное здание поселка. Остальное составляют несколько дюжин эскимосских хижин — землянок с единственным стеклянным оконцем и узкой трубой из жести.

На берегу лежит ряд вытащенных из воды челноков: каяков и умияков. На запад отсюда тянется поверхность мрачного океана, которому редко-редко улыбается безоблачное небо, а на востоке видны волны покрытых снегом холмов, переходящих в альпийский пейзаж, и резкий ветер со свистом несется сюда из бесконечных, покрытых льдом пустынь центральной области края.

Но кто сегодня стал бы обращать внимание на неприятную погоду?! Кто стал бы заботиться о чем-нибудь там, на Западе, и тем более на Востоке, когда сегодня торжественный, так долго жданный день! С каждым мгновением приближается праздник Щедрого Вечера — канун Рождества. И тут, на забытом конце света, разливает этот сказочный вечер благодатное тепло поэтического настроения.

В прошлом году я провел Щедрый Вечер в Праге; не удивительно поэтому, что сегодняшние мои воспоминания возвращаются к старому, сумрачному, но столь любимому городу, который раскинулся со своими остроконечными башнями, под мощным силуэтом рисующегося на тяжелом зимнем небе Града[5].

Получив очень лестное поручение от университета и минералогического отделения музея, я уехал вскоре после праздников через Копенгаген, Фареры и Исландию в Юлиенгааб. Криолитовые рудники Ивигута были первой остановкой, где я провел несколько недель, изучая этот интересный, исключительно гренландский минерал.

Блестящие результаты семилетнего научно-изыскательского путешествия минералога Людвига Гизека не давали мне покоя, и я постепенно поднимался на север через Фридрихсгааб до Годгааба, где и остался на зиму.

Как зимняя станция на Гренландском побережье, Годгааб, действительно, превосходен. А обходительность и гостеприимство директора колонии и остального служебного персонала сделали очень приятным мое пребывание здесь. В своей чистой и теплой каморке я мог работать над статьей, предназначенной для сборника Пражской Академии.

И как раз в Годгаабе я встретился с Фелисьеном Боанэ. Вскоре мы стали друзьями.

Это был сухощавый, хрупкого сложения брюнет с голубыми глазами, всегда безукоризненно одетый.

Фелисьен представлял из себя интересное явление в художественном мире. То была новая разновидность художника — художник-репортер.

Он изъездил почти весь свет. Его гениальные комические и экзотические рисунки заполняли известнейшие галереи, ежемесячники и иллюстрированные журналы. Большие издательские фирмы спорили из-за него друг с другом, и заработки его были весьма недурны. Тем не менее, Фелисьен одним рисованием не удовлетворялся.

Заполняя свой альбом эскизами, он не забывал и своей записной книжки, полной любопытнейшего «фольклора». Старые мифы, сказки и примитивные песни диких племен он заносил туда с одинаковым энтузиазмом. Свободные же минуты он посвящал своей большой страсти — охоте, и с ироничной серьезностью умел рассказывать о своих невероятнейших охотничьих приключениях во всех частях света. Короче говоря, живой темперамент Фелисьена делал из него прелестного компаньона. Он искрился остроумием. В самой увлекательной форме он мог рассказывать о казалось бы обычных скучных вещах.

Целый день в поселке царило необычайное движение. Праздничные приготовления были в полном разгаре. Во втором часу пополудни все население собралось в костел, где состоялся экзамен школьникам. Затем всех зашитых в кожи эскимосских карапузов супруга директора одарила большими свертками со смоквой.

А когда колония восторженно пропела рождественские гимны, в домах чиновников и хижинах туземцев начались приготовления к празднику. Отовсюду несся приятный запах, и железные печи дымились вовсю. Годгаабские эскимосы не могут себе представить рождества без огромнейшего количества горячего кофе. Это их любимый напиток, за который они готовы пожертвовать всем. Невероятное количество этого напитка потребляется здесь в течение рождественских дней. Хороший тон требует, чтобы в каждой хижине было запасено достаточно кофе, которым можно было бы угостить всех визитеров.

Вечером мы все сидели в доме директора колонии, в теплой, уютно освещенной комнате.

Сам директор, доктор Бинцер, пастор Балле, судостроитель Фредериксен, Фелисьен Боанэ и я вместе с тремя европейскими дамами колонии собрались за столом. Разговор быстро принял веселое и сердечное направление.