Он помнил, как стоял под грушей. Трава казалась пронзительно зеленой – куда более зеленой, чем была до того. (Стебельки травы сварились в собственном соку при ударе молнии, объяснил ему дядя.) Груша превратилась в черный скелет. Плоды, испекшиеся прямо на ветвях, теперь валялись на траве, их белая мякоть лезла через лопнувшую кожуру наружу. В воздухе висел густой сладкий аромат печеной плоти плодов. Еще Сэм вспоминал, что сам он висел в пространстве. Вися словно в невесомости, он уносился куда-то вверх, где, казалось, бушевала буря крутящихся пылинок. Только эти пылинки были пронзительно синего цвета, и они кружились вокруг него подобно вихрю сверкающих искр.

А еще он запомнил невероятную тишину.

Полное, абсолютное молчание, которого, как он потом понял, вообще не могло быть, так как разряд молнии должен был сопровождаться почти немедленным оглушительным ударом грома.

Появились эти образы или галлюцинации – сами выбирайте любую этикетку – до того или после того, как он увидел себя стоящим под сожженным грушевым деревом, Сэм не знал. А доктор в больнице считал, что у него после шока возник сильнейший стресс – как физиологический, так и ментальный, в результате чего все воспоминания должны были распасться на перемешавшиеся между собой фрагменты.

Сэм запомнил также кучи одежды, валявшиеся на земле и тихо тлеющие. То, что он сперва принял за красные пуговицы на рубашке, оказалось маленькими язычками пламени. Запомнил он и солнцезащитные очки, принадлежавшие Джулсу, валявшиеся на земле. Одно стекло у них было разбито. Он видел горевшее ложе ружья, чей стальной ствол был изогнут в виде вопросительного знака. Может, это был символ всего этого удивительного происшествия? Самым же странным был ангел, который лежал на спине в траве и казался спящим. Сэм решил, что это ангел, так как у него было золотое лицо. Он видел нос, подбородок, закрытые глаза – все обтянутое золотой кожей. Только спустя несколько месяцев Сэм узнал, что это было мертвое тело Тони Уортца. Латунные патроны расплавились при взрыве молнии и залили лицо Тони, покрыв его своеобразным золотистым аэрозолем. Доктора, полицейские, друзья, родственники, все говорили Сэму, что Тони ничего не почувствовал. Он был уже мертв, когда расплавленный металл стал растекаться по его лицу.

Никому не дано пережить такой удар молнии. «Почему же я пережил его? Как получилось, что я стоял в самом центре этой электрической печи – живой? Физически я не получил никаких серьезных ранений, если не считать сгоревших бровей да ободранного плеча – результат падения с дерева», – спрашивал себя Сэм много лет спустя.

В больнице шериф стоял возле постели Сэма, вертя в пальцах шляпу, и пытался ответить ему на этот вопрос.

– Последствия удара молнии и в самом деле бывают очень странными. Знаешь, я однажды видел, как молния ударила в группу игроков в гольф прямо на поле. Она как будто выбирала одних, не трогая других, хотя они стояли почти рядом друг с другом – вот как мы с тобой. Я понимаю, что потеря двух друзей для тебя очень тяжела. Такую боль просто не перенесешь. Ну, разве что ты сможешь найти утешение в религии...

Сэм покачал головой, а потом закрыл глаза. Воспоминания о случившемуся долго не покидали его мозг. Они были такими яркими, такими красочными, такими отчетливыми и в то же время нереальными, будто он забавлялся игрой с выносным пультом цветного телевизора. Он помнил, как стоял там – под обугленным остатком того, что только что было грушей. У его ног догорали трупы друзей. Тони Уортц в своей «бронзовой» маске. Шмель неторопливо ползет по его сгоревшему лбу и останавливается на кончике сверкающего носа. Запах печеных груш и их сиропно-сладкий аромат. Трава неописуемого зеленого сверкающего оттенка. И среди зеленых стебельков – кучка серебряных центов и десятицентовиков, спекшихся в комок. Белые бабочки, размером с книжку в мягкой обложке, порхают с места на место.

Но были и другие картины, которые, казалось, не имели непосредственного отношения к тому, что сказано выше. Перемешанные с впечатлениями от действительности, возникали примитивные изображения человека, висящего на большом деревянном кресте. У него черные, цвета воронова крыла волосы и какие-то необыкновенно яркие красные туфли на ногах. А возле креста сидела призрачная девица, тихо напевавшая хрипловатым голоском: «Выходите вечерком, выходите вечерком, девушки Буффало».

Бородатое лицо с глазами, чуть прикрытыми веками, как это бывает с только что задремавшим человеком, возникло перед Сэмом внезапно. Потом человек открыл глаза. И в тот момент, когда веки приподнялись, из глазницы вылетело нечто, ударившее Сэма прямо в губу так сильно, будто ему вонзили туда острую булавку.

Сэм от неожиданности пошатнулся и чуть не упал.

А девушка в это время все еще продолжала напевать себе под нос:

Выходите вечерком, выходите вечерком,

Девушки Буффало...

«Конечно, это были всего лишь сны, слышишь, всего лишь сны, Сэм Бейкер», – говорил он себе. Не более чем галлюцинация, вызванная этим проклятым шоком.

Ведь сразу после удара молнии произошло вот что: прибежала его тетка и обнаружила их всех.

Он помнил, что она тут же бросилась в дом и вернулась оттуда с мокрой фланелевой тряпкой, с помощью которой она тщательно вытерла ему лицо, пока он стоял неподвижно, точно статуя. Странно все-таки! Зачем было тетке вытирать ему лицо? Он этого так и не узнал, а тетка не объяснила ему причины. Решила почему-то, что это жизненно важно, и ничего странного не увидела. И тщательно вытерла пятна сажи, пепел от сгоревших бровей этой мокрой тряпкой, а у его ног продолжали лежать прожаренные до самого сердца тела его друзей.

Потом, когда он жил уже в Нью-Йорке, он частенько не мог заснуть по ночам и сидел на постели с электрогитарой на коленях, и его пальцы бегали по струнам, ища ноты, ища нужные звуки, чтобы выразить, как это страшно – глядеть прямо в глаза смерти, быть с нею один на один. Он хотел сложить об этом песню.

Нужных звуков он так и не нашел. Не нашел ничего похожего на то, что искал. Ну а тем временем городской транспорт играл ему свои собственные меланхолические песни, которые почему-то напоминали ему отдаленное громыхание грома.

И тогда он засыпал, продолжая вспоминать те каникулы в Вермонте, когда ему было только двенадцать. Тогда он впервые в жизни закурил сигарету, впервые пил виски, впервые стрелял из ружья. О Боже, тот четверг поистине был замечательным днем.

Через четырнадцать лет после того удара молнии, который сбросил Сэма Бейкера с грушевого дерева и убил двух его друзей, Сэм ногой открыл дверь аппаратной в телестудии и зашагал в гостиную, предназначенную для отдыха сотрудников. Там он первым делом налил себе чашку честно заработанного кофе.

После того как он просидел без перерыва в кресле режиссера спортивной программы битых четыре часа, руководя передачей футбольного матча в прямом эфире на всю территорию Соединенных Штатов, благослови их Господь, он с удовольствием бы снял с себя голову и положил ее в холодильник, чтоб немного охладить. В мозгу что-то шипело, как шипит жарящийся ростбиф. Во всяком случае, так казалось Сэму. Ну и денек выдался, черт бы его побрал! Две телекамеры на стадионе сломались нахрен, комментатор забыл фамилии игроков и первый тайм мямлил нечто невразумительное. Грозы, проходившие над Нью-Йорком, творили в метровом диапазоне черт-те что.

Теперь Сэм мечтал лишь о нескольких бокалах пива – самого холодного – в ирландском баре, находившемся на противоположной стороне улицы. А уж потом он отправится домой, завалится в кровать, где несколько часов сна, возможно, приведут в порядок его раскалывающийся на части мозг. Черт побери, тот, кто считает, что работа на ТВ – блистательное занятие, должен прежде всего проверить свою башку да предмет состояния ее содержимого или наличия такового вообще.

Как совершенно справедливо указывает плакат над кофеваркой: «Работая здесь, вы не обязательно должны быть психом, но психам тут легче».