В ту ночь, ворочаясь в постели, одна в темной квартире, она твердо решила, что завтра же (назло им!) поедет в цирк, дождется конца представления и обязательно поговорит с Разгуляевым о… естественно, о том подслушанном ею намеке на конфликт с Севастьяновым и об убийстве Ирины Петровой.

Но все произошло, конечно, совсем не так, как она предполагала.

В цирк она приехала намеренно поздно, ко второму отделению. На арене снова был он, и снова в клетке у пяти леопардов, пантеры и человека все шло как по маслу. Катя во все глаза следила за Разгуляевым. (Кох, как всегда во время номера, был наготове и во всеоружии у клетки.) То, что тело Петровой опергруппе пришлось осматривать и извлекать из слоновника, было, конечно, дикой фантасмагорией. Катя вспомнила, как администратор категорически предостерегал ее от попыток проникнуть туда без провожатых: слониха Линда, видно, отличалась крутым характером. Но если все же труп после убийства был кем-то спрятан именно в слоновнике, то это значило, что этот кто-то не очень-то и боялся неуравновешенного толстокожего. Катя присмотрелась к Коху. Этот белобрысый качок сидел тогда на слоне, словно индийский магараджа. Ему, наверное, ничего не стоило и войти к Линде в стойло. А потом, там, на ярмарке, с ним был и этот мальчишка, Игорь. Он вообще на «подсадке» со слоном работает, правда, он зеленый еще… Тут Катя вспомнила, как Петрова кормила ее и этого Гошку жареной картошкой…

Она посмотрела на арену: Разгуляев, окончив трюк, шел на аплодисменты. Ап! Эти его дурацкие прикольные клыки человека-вампира… Он вскинул руки – поприветствуем публику, кошечки! И с тумб ему громким рычанием откликнулся весь его зверинец. Леопард тоже скалил клыки, но на этот раз не злобно, а словно что-то сладостно предвкушая.

«Ну что ему такому – слон? – вдруг отчетливо и ясно подумала Катя. – Он со львами управлялся, с этими вот, пятнистыми… Так что, если бы ему нужно было среди ночи зайти в слоновник, он бы зашел. Легко».

После представления она отправилась к администратору. Воробьев радушно пытался угостить «представителя прессы» чайком с коньячком, Катя отказалась – в другой раз. Воробьев поинтересовался, как идет работа над очерком, не нужна ли помощь? Выглядел он, несмотря на притворное оживление, подавленным. Наконец, не выдержав, пожаловался на «трагическую безвременную кончину нашей всеми любимой сотрудницы». «Только, ради бога, Екатериночка, не пишите в своей статье об этом нашем несчастье и позоре. Никто еще толком ничего не понимает. Наши все в шоке. А милиция… Да что милиция? Они на любого бочку катить готовы!»

Воробьев не стал распространяться перед «корреспонденткой», каких трудов стоило ему вчера (как он считал) вызволить из милиции Разгуляева. Слава богу, после допроса его отпустили. Вопрос о том, как же в вещах дрессировщика оказался пистолет Севастьянова, из которого того и застрелили, пока остался открытым.

По просьбе Кати «познакомить ее с артистом одного из самых ярких и зрелищных номеров вашей программы» Воробьев тут же весьма охотно познакомил ее с… воздушными гимнастами – братом и сестрой Волгиными. А совсем не с Разгуляевым, как Катя втайне рассчитывала, высказывая свою дипломатичную просьбу.

В гардеробной Волгиных за разговорами «про цирк» она и скоротала незаметно два часа. Прощаться они начали уже в половине двенадцатого. «Час поздний, давайте я вас на своей машине до метро доброшу», – рыцарственно предложил ей Волгин. Катя отказалась, лучезарно соврав гимнасту, что «у нее машина, которую она оставила на стоянке». Попрощавшись, она направилась к воротам, но, едва лишь вошла в тень шапито, снова повернула в сторону кочевого городка.

Честно говоря, она ума не могла приложить, как будет добираться до Москвы, если задержится тут еще хотя бы на лишние четверть часа, однако… Ей так не хотелось покидать цирк!

Окна многоэтажек там, в Стрельне, за ярмаркой, ярко светились. Но звезды на высоком черном небе были все равно лучше электричества. Ночь опускалась и на город, и на «кочевье». Катя остановилась, прислушалась. Тихонько присела на какой-то ящик. Цирк, ночь… И она в цирке! К чему себя обманывать – она мечтала о таком мгновении с самого детства. Это все равно, что во время настоящего большого представления тайком заглянуть за кулисы. Можно подсмотреть кусочек чужой жизни, так не похожей на твою собственную жизнь. Той жизни, куда так неохотно пускают посторонних.

Ночные звуки цирка… Хлопнула дверь вагончика, шаги. «Централку»3 пока не велено размонтировать, у него еще одна репетиция вроде будет», – громкие грубые голоса рабочих. Женский заливистый смех из ближайшего вагончика. Ему вторит мужской, довольный: «А вот еще один анекдот, Света…» И вот их окно погасло. Тихое ржание лошадей на конюшне. Постукивание маленьких копыт – девочка в шортах провела в поводу крошечного, почти игрушечного пони. Сварливое бормотание – это из клеток с обезьянами, банан, наверное, не поделили и… Снова то грозное, раскатистое, полное тоски и злобы: «Ау-у-мм!» Катя вздрогнула: Раджа дает жизни. Лев, о котором так неохотно и так нежно говорила Ирка Петрова…

Катя оглянулась: она сидела под пожарным щитом, на него сейчас падал лунный свет. Огнетушитель, это смешное пожарное красное ведро, багор… Лопаты на щите не было. А ведь должна быть. Тут, конечно, вчера все осматривали, Колосов, наверное, лично осматривал, однако… Катя вздрогнула, зорко и подозрительно вглядываясь в темную тень шапито. Что ее так тревожит? Неужели то, что Петрову убили именно лопатой, то есть тем самым подручным инвентарем, которым на протяжении последнего месяца какое-то чудовище уродует трупы на Нижне-Мячниковском кладбище?

– Конечно, он у тебя не ест, срыгивает! Молоко-то греть нужно, садовая твоя голова. Где! На плитке. Что, рук, что ли, нету? Они ж как малые дети. Лучше будет, если он тебе на представлении весь манеж уделает?..

Голос в темноте, шаги… Катя вздохнула, поднялась и, стараясь ступать как можно увереннее, направилась к фургону с надписью «Осторожно, хищники!». Но Разгуляева там не оказалось, а дверь была заперта. В зарешеченное слепое оконце заглядывала лишь одинокая луна, бесившая своей невозмутимостью запертых в своих тесных клетках львов.

«Ну вот, – подумала Катя горько, – досиделась, дождалась. Он уехал». И тут она увидела мерцающий свет. На пустыре за конюшней, у тех самых ворот, где она познакомилась с Петровой, горел костерок. И возле него сидели двое. Это были Кох и Гошка Дыховичный.

Катя хотела было подойти, поговорить с мальчишками, спросить их про Разгуляева, но… Тот кусочек чужой жизни, куда не пускают чужих… Нет, лучше немного подождать. Она притаилась за вагончиком. Подглядывание в цирке превращалось в некую интригующую игру. А уж подслушивание… Мамочка моя!

Кох неестественно прямо и чинно сидел на пустом перевернутом ящике. В руке его была початая бутылка водки. Он щедро налил Гошке в подставленный тем стакашек из-под кока-колы. Мальчишка был совершенно пьян. Лицо его даже при свете пламени выглядело неестественно бледным, мокрая от пота челка сосульками свешивалась на глаза.

– Ну? – спросил он жадно. – А дальше?

– Они называли это «сладчайший путь в Дамаск». Представь – пустыня Сахара, песок раскаленный. Горы песка, жгучие барханы. – Кох смотрел в огонь. – А на тебе – латы, шлем, щит с гербом, меч. И нечем дышать в этом шлеме, и нельзя поднять забрало – песок летит в глаза, ничего не видно… Сердце стучит как бешеное, словно вот-вот разорвется. И конь под тобой пал. Издох! Твой самый любимый, вороной… И нет сил идти пешком по песку… Будь проклят этот крестовый поход, эта обетованная земля! – Кох глотнул прямо из бутылки. – И ты уже наполовину труп, потому что в этом аду невозможно дышать… Ты на грани… А потом вдруг… Словно небо после бури – свет. Ты его видишь – радуга, минареты и башни, пальмы и фонтаны, алмазы… Город в сиянии радуги… И боль сладкая вот здесь, потому что все, о чем мечтал, – сбылось. И больше уже не нужно мечтать. В Иерусалим они шли освобождать Гроб Господень. В этот Дамаск сладчайший они шли совсем, совсем за другим…