Об этом разговоре в кабинете розыска Катя так никогда и не узнала. Но первым, кого она увидела в цирке в тот день, был Генрих Кох. Как ни в чем не бывало он стоял возле львятника и мыл из шланга пустую передвижную клетку.

Катя сделала над собой титаническое усилие: иди спокойно. Не смотри на него так, не показывай вида! Она кивнула Коху – поздоровалась. Он кивнул в ответ. Вот вроде бы и все. Но Катя вдруг почувствовала, как противно у нее дрожат колени.

Она готовила себя к этому посещению цирка. Ночью лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок. Все твердила себе: глупости, чего ты выдумываешь, ничего страшного не случится. И потом – ты же будешь там не одна. Тебя будут прикрывать…

Значение многозначительной фразы «оперативное прикрытие», сообщенной ей Колосовым, еще вчера днем было для Кати хоть и туманным, но все же вселяющим кое-какую уверенность. В ее представлении «прикрытие» означало тотальное наводнение цирка переодетыми сыщиками и спецназовцами, которые ни на секунду не выпустят ее, приманку для неуловимого убийцы, из вида, будут стеречь каждый подозрительный жест, каждый взгляд, каждый шорох и вообще…

Еще вчера днем в кабинете у Колосова все это казалось вполне реальным. Но сегодня, когда она вошла на территорию шапито…

«Маскарад этот ваш бредовый рассчитан от силы на один-три дня, – еще вчера возвестил ей «драгоценный В. А.». – Если за это время ни черта не произойдет, этот твой любимый оперативный ас останется в дураках (имелся в виду, естественно, Колосов). К тому же от начальства получит капитальную выволочку. И поделом. Потому что так такие дела не делаются».

Кате хотелось спросить: а как? как делаются? Но она не спросила. Из гордости, из упрямства. Вадька ведь мог вообразить, что она струсила! А она и так во время их вчерашнего такого неожиданного, такого стихийного (как выразился Кравченко) примирения сделала достаточно уступок. Он, конечно, чувствовал себя абсолютным победителем (Катя едва не подумала – укротителем). Ведь это она по собственной воле сделала первый шаг. Фактически сдалась…

Она знала, Кравченко очень ценит даже самые малые свои победы в этой странной сладкой борьбе, которая называется «счастливая супружеская жизнь». А потому признаваться ему еще и в том, как у нее погано, беспокойно и сумрачно на душе, она не желала. Это выглядело бы как жалоба, как признание в своей женской слабости, как плач в жилетку… то есть в свитер с тем чудесным вязаным узором.

Свитер бросили на кресло, стащив его рывком через голову. Утром Катя хотела было аккуратно сложить его и убрать в шкаф. Но Кравченко сказал, чтобы она все оставила как есть. Он лежал в постели, наблюдал, как она одевается. «Ты разве не едешь сегодня на работу?» – спросила Катя. Кравченко покачал головой – нет. «У меня выходной».

У него был такой вид, словно он вот-вот скажет ей что-то еще. Очень важное для них обоих. Но лишь в том случае, если она САМА СПРОСИТ.

Кате в душе очень, очень хотелось спросить его: а ты не поедешь со мной? Не поедешь туда?

Но она не стала спрашивать. Нет, не нужно. Достаточно того, что она наговорила ему ночью. Он мог торжествовать. Он был победитель. Никогда прежде она не чувствовала такого облегчения и такой радости от этой своей полной и добровольной капитуляции перед ним. Они совсем не спали этой ночью…

Но то было уже в прошлом. За окном сиял новый день. И его еще надо было как-то прожить.

В цирк, как и было условлено, она приехала во второй половине дня. Ей отчего-то прежде представлялось, что на «задание» ездят на бешеной скорости на иномарке с тонированными стеклами. Но так бывало лишь в кинобоевиках. В половине третьего она вышла через КПП и зашагала по родному Никитскому переулку к метро. На конечной села в маршрутку до Стрельненской ярмарки. Никакого «оперативного сопровождения» за собой, а тем более «прикрытия» она не заметила.

А первым, с кем она столкнулась за оградой шапито, был Кох.

Катя остановилась у кассы, машинально поздоровалась с билетершей. Ей казалось – даже спиной она чувствует взгляд этого человека. Боже, а ведь она теперь что-то вроде как под его наблюдением. Под колпаком. Катя почувствовала, как по спине поползли знакомые мурашки. Вспомнила КЛАДБИЩЕ. Вспомнила, как осматривали ту могилу. Вспомнила, что он сотворил с человеческими телами этой своей чертовой саперной лопатой.

К горлу клубком подкатила тошнота. Нет, видно, прав, тысячу раз прав Сережка – Колосов просто очумел: выпустил на свободу это чудовище. Выпустил в нелепой и упрямой надежде, что только так он отыщет настоящего убийцу! Но кто же страшнее – убийца или осквернитель могил? И отчего решать этот чертов ребус предстоит ей одной? Без Никиты?

– Катя, здравствуйте. Снова вы к нам? Очень рад вас видеть. Вы одна? А где же фотограф ваш?

Из ворот шапито выезжала черная новенькая «Шкода». За рулем Волгин. Тот самый акробат. Воздушный мальчик… Катя словно впервые его видела. А ведь с ним и его сестрой они, помнится, беседовали два часа, «делали интервью». Симпатичный парень. Молодой, чуть постарше Кати. И – полнейшая загадка. Ведь ни им, ни его сестрой ни она, ни Колосов не интересовались. А разве не может так случиться, что и у этого симпатяги имеются какие-то неведомые личные мотивы к убийствам? Боже, как же мы мало знаем этих людей.

Катя выдавила фальшивую улыбку. Волгин дружески помахал ей рукой. Уехал. Куда? Зачем? Катя замедлила шаг. Нет, так нельзя. Хватит разную чушь воображать. Теперь тебе, дорогуша, в каждом здешнем артисте, в каждом рабочем будет чудиться тайный убийца-садист, который вот-вот выхватит нож и…

Она вдруг поняла, что именно ее так пугает и тревожит. Здесь, в цирке, полузабытые впечатления, страхи ожили с новой силой: умирающая Илона, ее намокший от крови розовый балахон. Как ей было больно… Кто-то ударил ее четыре раза ножом в живот. А она ждала ребенка. И хотела от него избавиться. А избавились от них обоих…

Она оглянулась. Кох выключил воду, смотал аккуратно шланг и удалился. За эти дни он, на Катин взгляд, изменился мало. Немного похудел. И еще эти полоски пластыря на широких запястьях. Интересно, как он объяснил их появление цирковым?

У шапито она столкнулась с Воробьевым. Он был тоже вроде совершенно прежний – деятельный, многословный, суетливый. Но Кате мерещилось, что и он теперь относится к ней, смотрит на нее, разговаривает как-то по-иному. Ей все казалось, что в каждой фразе администратора есть какой-то скрытый смысл, какая-то подоплека, настороженное, жгучее ожидание чего-то.

«Если по цирку уже прошел слух, что мне что-то известно и я пытаюсь сама здесь что-то раскопать, естественно, я должна возбуждать у них любопытство», – подумала она. Но тут же усомнилась: а насколько верно запущен этот призрачный механизм слухов? Мало ли что там Никита говорил, мало ли что они там планировали. В реальности все может оказаться совершенно вне запланированных рамок. И вообще…

Она вспомнила свой разговор с Колосовым. «А что конкретно мне надо будет делать там в цирке?» – спросила она его прямо. Ответ получила весьма неопределенный: действуй по обстоятельствам. Веди себя спокойно. Если кто-то попытается выйти с тобой на контакт – пойди навстречу. Наблюдай, слушай, смотри.

Ничего себе наблюдай! За кем? Катя оглядела манеж. Сколько же народа! За этим вавилонским столпотворением сразу?

– Екатериночка, вы вот спрашивали меня в прошлый раз о наших заслуженных работниках, ветеранах манежа – для статьи. Вот, прошу познакомиться – Теофил Борисович Липский. Наш старейший артист.

Снова Воробьев! Как он неслышно подкрадывается, этот старичок! И когда это она интересовалась у него о ветеранах? Ах да, плела что-то. Надо же было понатуральнее соврать, разыгрывая из себя дотошную репортершу.

Воробьев подвел ее к Липскому. Тот сидел на бархатном барьере, окружавшем манеж. Возле него толпились молодые артистки. Многих Катя узнала – акробатки из икарийских игр. Тут же рядом в проходе стояла детская коляска, в ней годовалый ребенок. Одна из девушек склонилась к нему, взяла на руки. Малыш смеялся взахлеб, тянулся к Липскому.