Никита потер виски. Так, «пушка» есть. Переделанный для стрельбы пугач. Вот откуда те сомнения у баллиста при осмотре пуль, извлеченных из черепа Аркана, вот они вам эти несоответствия признакам, встречавшимся у пистолета «ТТ». Надо же, пугач, а мы-то напридумали себе… Но как же теперь быть с неуловимым Клиникой? С Лильняковым и тем загадочным коммерсантом Фроловым, заказанным кем-то в подъезде своего дома? Эти чертовы бильярдные шары на зеленом сукне… Хотелось сунуть голову под ледяной душ и избавиться от наваждения.

– А вот, пожалуйста, результаты дактилоскопической экспертизы оружия. – Эксперт подал Колосову второе заключение. – Обратите внимание на одну интересную деталь.

Никита прочел, что на рукоятке пистолета был обнаружен фрагмент смазанного отпечатка большого пальца руки. Эксперт констатировал, что отпечаток этот некачественный и непригодный для исследования и выводов.

– В заключении я этого указывать не стал, потому что, если до суда дойдет, доказать мне это будет проблематично, – сказал он Колосову. – Но для оперативных целей я все же сравнил этот фрагмент со всеми, представленными на исследование в качестве образцов отпечатками артистов труппы. Вероятнее всего, по ряду признаков отпечаток принадлежит гражданину Геворкяну. Но, повторяю, все это только для оперативных целей, в качестве «дока» это в суде не пройдет. Категорически ни подтвердить, ни опровергнуть я этого не могу. А знаете почему? – спросил он. – Потому что пистолет тщательно мыли с мылом – я обнаружил его следы на рукоятке и на дуле. Кто-то намеренно пытался уничтожить отпечатки, и произошло это, думаю, до того, как пистолет попал к гражданину Геворкяну.

О новом убийстве в шапито Катя узнала к концу рабочего дня. «Комбинезон» по имени Ира Петрова был к тому времени давно уже направлен на судебно-медицинскую экспертизу в Стрельненский морг. А Катя все вспоминала, как всего сутки назад они там, на лесенке бытовки, чистили картошку. Руки Петровой были ловкие, умелые, привычные к работе и одновременно такие хрупкие, еще совсем детские.

Когда Катя попыталась поделиться с Вадимом тем, что ее так гнетет, слушать ее он не стал. Дома в последние дни (с той самой репетиции в цирке) вообще витала какая-то причудливая атмосфера. Катя чувствовала, что над ее бедной головой собираются какие-то тучи. Кравченко то неотлучно дежурил при «теле» своего работодателя Чугунова, то все свои выходные проводил в компании Сережки Мещерского. Тот прямо прописался у них в квартире! Возвращаясь с работы, Катя неизменно заставала на диване перед телевизором эту неразлучную парочку и пустые пивные бутылки на полу. Мещерский гостил у них и на тот раз.

Но лишь только Катя начала взволнованно рассказывать о «новом убийстве», Кравченко поднялся с места и демонстративно удалился в лоджию курить, плотно прикрыв за собой дверь. А Мещерский… Таким сердитым и взъерошенным она милягу Мещерского давненько не видела.

– Катя, скажи, пожалуйста, будет ли всему этому конец или не будет? – спросил он вдруг.

Катя аж словами подавилась: то есть?

– Целую неделю – ты не замечаешь, нет? – целую неделю ты только и делаешь, что твердишь про цирк! Про этого чертова слона на ярмарке, про каких-то бредовых львов и леопардов, про клоуна-жонглера, про этого синеглазого выскочку с хлыстом! Будет ли конец этому, я спрашиваю? – Мещерский вскочил и отошел к окну, отодвинул штору, зорко наблюдая за приятелем в лоджии.

– Сереженька, я не понимаю, какая муха тебя вдруг укусила? – искренне удивилась Катя. – Происходят убийства! Их расследуют, я собираю материал – я же криминальный обозреватель. Это моя работа.

– С некоторых пор ты слишком увлекаешься своей работой, – заявил Мещерский каким-то особым голосом. – Катя, я твой верный друг, но я и Вадьке друг тоже. Ближе его у меня никого нет. Он мне как брат, больше, чем брат. И я не позволю… не позволю так с ним обращаться!

– Да как? Что ты на меня кричишь? – Катя рассердилась. – При чем тут вообще Вадька?

– Как при чем? Как это при чем? Он что – слепой? Или дурак полный, бесчувственное бревно? На нем лица нет – поди, поди, полюбуйся. Весь испереживался, а ты…

Катя откинулась на спинку кресла: ой-ой, вот оно в чем дело… Драгоценный В.А. в роли… Что они на пару придумали?

– Осунулся весь Вадька, аппетит потерял! – прокурорским тоном продолжал Мещерский.

– Да он только за завтраком сегодня три яйца слопал и стакан сметаны!

– Это для мускулатуры, это топливо, а не еда. – Мещерский подбоченился. – А ты, радость моя… Вот ты, Катюша, где ты вчера была допоздна, а?

– Я? Я же сказала: сначала эта жуть на кладбище, а потом мы с телеоператором в цирк поехали…

– Зачем вы поехали в цирк?

– Я хотела представление посмотреть! Я боялась одна оставаться в квартире, я так испугалась там на кладбище… я просто боялась быть одна – Вадька же дежурил!

– А почему ты не позвонила ему, не сказала, в каком ты состоянии? Что, в милиции все телефоны вдруг разом вырубились? Почему мне не позвонила – другу Вадима?

На это у Кати слов не нашлось: надо же, сцена ревности, которую закатывает вам не муж даже, а друг семьи. Ну, погоди, дружок…

– Сереженька, а тебе не кажется, что все это форменный детский сад? – спросила она насмешливо.

– Мне не кажется! Если ты думаешь, что я ничего не вижу, ты ошибаешься. А этому… этому синеглазому проходимцу я морду набью и…

– Господи, да при чем тут Разгуляев? Я даже с ним еще и слова-то не сказала!

Тут дверь лоджии открылась, вернулся Кравченко. Как ни в чем не бывало.

– Вы оба белены объелись? – прямо спросила их Катя.

Мещерский плюхнулся в кресло. Он был весь розовый от волнения и возмущения. И напоминал маленькую усатую матрешку из тех «матрешек-мужичков», что продают иностранцам на Арбате. Кравченко хладнокровно налил себе пива. Казалось, он не знал, что сказать, или просто не желал разговаривать. Катя прикинула в уме, да, действительно, за эти дни они и точно не перекинулись с драгоценным В.А. и десятком слов. То он рано уходил на работу, Катя еще спала, то она (ну, так просто получалось, господи!) поздно возвращалась.

– Вы что, совсем ненормальные оба? – повысила она голос.

Сопение из кресла – Мещерский. И стук стакана – Кравченко.

– Серега, ты мне жаловался, у тебя двигатель вроде стучит, айда в гараж, глянем. Может, Двойкину позвоним, он из отпуска вернулся, проконсультирует.

Они демонстративно сплоченно двинулись в прихожую.

– Я все равно буду ездить в Стрельню, – заявила Катя их спинам. – Пока убийства не раскроют, я не брошу этого дела.

Кравченко искал ключи в ящике под зеркалом.

– Вадим, я, кажется, к тебе обращаюсь!

Он выпрямился.

– Я тебе разве что-то говорю?

– Ты слышишь? Я не могу бросить это дело.

– А я что-то разве имею против?

Кате хотелось запустить ему в лоб чем-нибудь… ну, хоть пудреницей!

– Ты из гаража скоро вернешься? – спросила она.

– Угу. Скоро. – Он повернулся к ней спиной.

Домой он не приехал. В одиннадцать вечера позвонил Мещерский и печальным заплетающимся языком сообщил, что Кравченко заночует у него. Катя бросила трубку на кресло: ах так… Они знали друг друга с начала времен. Они всегда были с ней рядом. Она привыкла к ним, как привыкают к детям, к родителям, к любимым игрушкам! Она не представляла свою жизнь без них, без Вадьки… Они столько сделали для нее, так помогали, они были… Он, он был частью ее самой. Неотделимой частью, расстаться с которой значило перестать жить. Но быть такими космическими дураками! Так ее катастрофически не понимать… И вообще… что Сережка городит? При чем тут Разгуляев? Она ведь и правда с ним еще ни разу словом не обмолвилась!

Катя села в кресло, прижала ладони к щекам – они горели. Она была сейчас там… Снова переживала мгновение, когда увидела его – как он стоял в клетке, прислонившись спиной к прутьям, курил сигарету за сигаретой… Как он был спокоен. И какими же они – Вадька и Серега – были детьми перед ним! Мальчишки… Катя горько вздохнула. Она чувствовала, что, сама того не желая, словно нанизывается на какой-то золотой крючок, острый, ранящий.