Катя почувствовала холод в груди.

– И вам не страшно с такими непредсказуемыми работать? – спросила она.

– Мне? – Кох снова хмыкнул. – У меня номера нет, я, как видишь, на подхвате тут. Злой гений, лютая тварь. – Он взвесил в руке арапник. – Вмешиваюсь только в самом крайнем случае, когда Разгуляй сам с ними сладить не может. Вот он в клетку сейчас полезет. Смириться ему, видишь ли, тяжело, что львов он – великий Валентин Разгуляев – потерял. По новой с ними хочет попробовать. А знаешь, почему все? Напиши, напиши об этом, корреспондентка. Потому что публика наша – сволочь последняя. Катя смотрела на Коха: он пьян так же, как Гошка, что он несет? Как может Разгуляев доверять пьяному помощнику?

– Гладко проходит номер, людоеды наши не бросаются, ваш брат публика не довольна: сколько раз слышал. – Кох скривил презрительную гримасу: – «Ах, как жаль, что сегодня звери на укротителя не кидались!» Когда сладу с ними нет, когда бес в них – рекордный сбор, аншлаг в зале! А многие сюда приходят каждый вечер просто в надежде: авось повезет, увидят, как сегодня они наконец-то горло дрессировщику перервут!

– Зачем ты так? – не выдержала Катя. – В цирк идут потому, что тут красиво, потому что это цирк, это детство наше!

– Большинство все равно приходит только потому, что хотят полюбоваться, как тут перед ними на манеже кто-нибудь сдохнет!

– У вас в вашем цирке и так умирают люди. И публика при этом не присутствует, – отрезала Катя. – И вообще, никогда не думала, что артист идет на манеж, движимый ненавистью к тем, кто пришел ему аплодировать.

При упоминании убийства Кох изменился: из гневно-презрительного стал настороженным, тихим каким-то.

– Ну, баста, хватит нам с тобой болтать. – Он демонстративно глянул на часы. – Я вообще-то подошла спросить тебя кое о чем, а не спорить с тобой, – сказала Катя кротко.

– Ну? – он смотрел на нее с высоты своего роста.

– Я случайно слышала, о чем вы с Гошей говорили… Ты ему внушал что-то и спаивал мальчишку. Так вот, я спросить хотела… А что такое этот «сладчайший путь в Дамаск»?

Кох впился в нее взглядом, и в глазах его появилось что-то такое, что Катя вдруг испугалась: зря она призналась, что подслушивала! Там ведь шел разговор не для женских ушей. Но он не успел ей ответить. Лязг металла, рычание – и на манеж по решетчатому тоннелю выскочил огромный лев с дремучей коричневой гривой. Царь зверей, которых мы видим только во сне, думая при этом, что это явь.

Катя тут же трусливо ретировалась к креслам первого ряда. Слышала, как вслед ей Кох процедил сквозь зубы что-то по-немецки – видимо, какое-то оскорбление или ругательство. Фраза была гортанной и неуклюжей. Так говорят только те, кто забыл свой отчий язык давным-давно, а потом тщетно пытается вспомнить утраченное по словарям и учебникам.

Тут в клетку вошел Разгуляев в своем черном сценическом костюме. В руках его не было ни вил, ни арапника, ни палки. Лев метался вдоль сетки. Человек ждал, преграждая ему путь в открытый тоннель.

Катя с душевным трепетом снова ждала того всплеска адреналина – диких прыжков, громового рычания, ударов бича, бросания тумб. Она внутренне готовилась даже к тому, что увидит кровь, почувствует чужую боль. Но ничего такого – яркого, зрелищного, захватывающего – не произошло. Лев, устав метаться, лег на опилки в центре манежа. Разгуляев сел перед ним боком на тумбу, скрестив на груди руки. И Катя услышала его усталый тревожный голос:

– Раджа, ну давай поговорим, как люди. Ты же видишь, мне тоже тяжело. Ведь так больше не может продолжаться, правда?

После утренней оперативки из секретариата принесли почту. Самая толстая и умная справка снова пришла из ЭКО. Никита Колосов зачитал собравшимся в его кабинете сотрудникам отдела по раскрытию убийств данные биологической экспертизы останков Анны Сокольниковой, чья вскрытая могила первой открыла список кладбищенских ЧП.

Помимо детального описания нанесенных трупу рубленых ран, эксперт особое внимание обращал на «наличие в половых органах потерпевшей вещества вазелин». «Наличие полового контакта с умершей можно подтвердить с большей степенью вероятности, если учесть данные, полученные при осмотре и исследованиях, как то…» Колосов с каменным лицом зачитал «данные». Кто-то из сыщиков тут же закурил – перебить подступившую к горлу тошноту.

– Это не человек, Никита, – сказал после совещания Королев. – Это Кощей. Нелюдь. Такой, поверь моему опыту, даже если мы его возьмем, до суда не доживет. Свои же в камере задушат.

Они созвонились со Стрельней, там все вроде пока было спокойно, на кладбище дежурил круглосуточный пост. Колосов поинтересовался у начальника местной криминальной милиции, не обращался ли кто из цирковых в морг в связи с похоронами Петровой (после экспертизы тело должны были выдать близким родственникам). Оказалось, приезжали Воробьев, пожилая кассирша с мужем-фельдшером и… Роман Дыховичный. Последний оплатил все услуги похоронного бюро. Похороны были назначены на Нижне-Мячниковском кладбище на завтра на одиннадцать дня.

Сотрудники отдела разошлись после оперативки каждый по своим делам. Никита остался один. Сидел, включал и выключал настольную лампу, хотя был белый день, потом машинально начал писать что-то в своем любимом блокноте. «Лопата», «пистолет», «гарь», «муж», «блондинка», «аммонит», «Севастьянов», «слон», «Петрова», «укротитель», «бабник», «преданное сердце», «влюбленный клоун»… Все это были слова, услышанные им за эти последние шесть дней. За ними витали сумбурные образы, разрозненные впечатления, голые факты, неопределенные домыслы, слепые догадки. Между убийством заместителя администратора и убийством цирковой уборщицы не было самого главного – хотя бы намека на какое-то связующее звено. Их связывало только то, что оба эти человека были «из цирка», из того самого заведения, с которым так редко сталкиваются в милиции. Может быть, Севастьянов помимо поездок в ночное кабаре с девицей по имени Илона крутил роман и с этой девчонкой в полосатом халатике? Колосов вспомнил окровавленное лицо погибшей, ее фотографию с паспорта, найденного в ее вагончике. Девочка красотой не отличалась. И потом, Воробьев намекал, что она была влюблена в Разгуляева. «Преданное сердце», – вспомнил он. Воробьев сказал так ей в похвалу. Итак, девочка была влюблена, а к ней «питал чувства» клоун-доходяга, приехавший забирать из морга ее мертвое тело. Черт возьми… Но если Дыховичный, как утверждает Воробьев, так ревновал Петрову к этому хлыщу, этому «укротителю», для чего он тогда дал показания про пистолет? Ведь они уже почти надели на Разгуляева наручники. А тут эти данные дактилоскопии и эти такие несвоевременные и простодушные показания Романа Дыховичного. Простодушные ли? Колосов смотрел на исписанный лист блокнота: извечная проблема – верить ли свидетелям на слово, и если верить, то в какой степени? И чьи показания брать за основу? А с чего ты так уверен, что Дыховичный просто свидетель? – усомнился он тут же. А разве у него не было мотива убить Петрову? Разве ревность не достаточный мотив?

Никита хмыкнул. Прежде ему казалось, что «преступления по страсти» бывают лишь в мыльных операх. Он вообще серьезно не верил ни в один мотив, кроме корыстного. Но потом с годами, с опытом понял: да, если 95 процентов преступлений совершаются из-за денег, то все же остаются еще пять процентов в запасе. И там уже первую скрипку играют такие веские причины для убийства, как месть, ревность, ненависть, отчаяние и страсть.

Зазвонил мобильный.

– Все сидишь? А у меня тут новости для тебя.

Николай Свидерко собственной персоной. Шумный, недовольный, загадочно-интригующий.

– Хорошие новости?

– По тем адресам, что ты мне дал… Слушай, я что, все один должен? Мне что, застрелиться или разорваться?

Колосов держал нейтральную паузу. Не возникал даже.

– Между прочим тот, кто был тебе так нужен, здесь. Только улицу перейти и постучаться. Или он тебе больше не нужен?