– Ирка? – Он смотрел на Катю, как на ночное привидение, и вдруг она почувствовала, как он тяжело оседает на ее руку. – Ее убили… убили… – Это был уже мучительный стон боли, а потом рекой хлынули слезы. Он плакал, потому что нестерпимо болела сожженная рука, плакал навзрыд, давился слезами, кашлял, всхлипывал.

– Ну, долго будете столбом стоять? – Катя яростно глянула на ошеломленного Коха. – Аптечка есть, врач? Ему надо рану обработать. Вы бы еще больше водки в него влили, он бы у вас и головой в огонь прыгнул!

Пока Кох бегал за аптечкой, Катя сидела с Гошкой. Тот уже не рыдал, просто скулил от боли. Он прижался к Кате, его всего трясло, как в лихорадке.

– Вот… Держи аптечку… Левая рука у него… А эту… Эту я вообще впервые вижу, не знаю, кто она. Из темноты вдруг на нас кинулась, как кошка.

– Это корреспондентка из газеты, Гена. И тебе не мешало бы повежливее быть с девушкой.

Катя подняла голову: над ней и Гошкой, точно два дуба в чистом поле, – Кох и Разгуляев. Кох протягивал Разгуляеву аптечку. Костер почти догорел. Только угли еще багрово мерцали в темной золе.

Разгуляев присел, осторожно осмотрел руку Гошки, достал из аптечки чистый бинт, умело забинтовал.

– От таких фортелей, Гоша, люди калеками становятся, – сказал он жестко. – Пошли в медпункт.

Парень брел медленно, Разгуляев держал его, потому что ноги Гошки еще заплетались. Разбудили циркового фельдшера, им оказался муж кассирши. Игоря оставили в медпункте. Кох сразу куда-то исчез, точно растворился в темноте.

Катя подумала: все же надо, наверное, как-то объяснить ему, отчего она так поздно бродит по территории цирка и отчего так бесцеремонно вмешивается не в свое дело.

– Ну? – Разгуляев изучал ее. В темноте она не видела ни его лица, ни глаз, но чувствовала. – Так и будем?

– Что?

– В прошлый раз вот тоже так, я уж настроился на оживленную беседу, анекдоты припомнил цирковые, какие поприличней, а вы в каком-то углу затаились, смотрели на меня, а так и не подошли. Просто прятались, думая, что вас не видно. Вы и сейчас подслушивали? Это что, новая манера работать?

– Да, – сказала Катя (слава богу, в темноте он не увидел, как она покраснела). – Это мой личный стиль. Так всегда больше узнаешь о людях.

– Ясненько. И к какому же выводу вы пришли?

– У вас чудной помощник.

– Кох? Молокососу Гошке небось Шиллера своего разлюбезного читал при свете пламени: «Когда-то вы видели мальчика, и он был счастлив. Теперь вы видите мужчину, и он полон отчаяния. Ад проглотил меня…» Было такое?

– Без Шиллера обошлось. Но о чувствах, кажется, что-то было. Я не очень поняла.

– Только, ради бога, вы по одному Генке не судите, что у нас все тут с романтическим сдвигом. А то напишете: «Романтики манежа, бескорыстные фанатики своей нелегкой, яркой и опасной профессии».

– Меня, между прочим, зовут Екатерина, – гордо сказала на это Катя.

– А меня Валентин.

Пауза.

Боже, как ей хотелось говорить с ним, о многом спросить, но… Святая правда, когда наступает решающий момент, «он – что гиря». Язык!

– Вы на той репетиции были. Ваш водитель машину подогнал – свет включил. Очень своевременно, знаете ли. – Разгуляев усмехнулся. – Я его по всему цирку потом искал, бутылку коньяка хотел поставить. Не подскажете, как мне с ним связаться?

– Это не водитель. Это мой муж.

– Ясно. – Разгуляев засунул руки в карманы кожанки. – А что же вы сегодня одна тут и так поздно?

– А у вас тут, как я погляжу, самое интересное по ночам происходит, – ядовито заметила Катя. – Два убийства, и оба под покровом мрака.

– И вы, значит, решили сыграть в добровольного сыщика?

– Угадали.

– Случается иногда, что и в цирке люди тоже умирают.

– Что-то уж слишком часто, по-моему.

На крыльце скрипнула дверь, на пороге показались фельдшер и Игорь Дыховичный. Свет упал на лицо Разгуляева, и Катя наконец-то увидела его… Пьяное полудетское бормотание, всхлипы, Гошка жалуется: «Рука болит». И все это спугнуло что-то, что секунду назад почудилось Кате в глазах ее ночного собеседника.

– Михал Егорыч, давай я его доведу, – предложил Разгуляев фельдшеру.

Тот отмахнулся и поволок Гошку к дальнему вагончику. До Кати долетело: «Ремня бы тебе хорошего, паршивец, всыпать… Эх, отец был бы жив…»

– Игорь что, сирота? – спросила она.

– Вроде. Брат у него двоюродный или троюродный… А так за ними обоими Ира Петрова присматривала. Мужики, Екатерина, они без женского глаза дичают.

– Как ваши львы знаменитые, – усмехнулась Катя. – Все хотела попросить вас полюбоваться на них хоть одним глазком.

– В чем проблема?

– Как? Сейчас? Ночью? – Ей хотелось добавить: «Что вы, я пошутила, я совсем не хочу ночью к львам!»

Но Разгуляев повел ее не к львятнику, а к шапито. А там… Кате показалось, что среди ночи дается какой-то новый аттракцион – столько сновало вокруг манежа обслуживающего персонала.

На арене все еще стояла клетка, ее так и не убрали.

– Ну, я вас ненадолго оставлю, мне переодеться нужно, – сказал Разгуляев. – Посидите пока тут.

– Извините, а что все это значит? – Катя кивнула на манеж.

– Хочу попробовать один прогон сделать. Манеж для репетиций у нас по часам расписан, приходится ночью столбить.

– Вы же устали… – Катя тревожно заглянула ему в лицо. – Я же видела вас на представлении, это такая нагрузка. Так же нельзя себя… дрессировать. Вы устали.

– Я?

– Вы из-за нее переживаете, да? Из-за Иры? Мы с ней успели познакомиться, она была очень славной…

– Меня вчера в милиции пять часов продержали, – сказал Разгуляев. – Было время о многом подумать. И о том, что, как вы выразились, тут у нас люди мрут «слишком часто» что-то.

Катя осталась одна в темном амфитеатре. Служители на манеже проверяли клетку, реквизит. Под куполом вспыхнули юпитеры. Катя смотрела, как готовят этот ночной аттракцион для нее одной, единственного зрителя. И именно в этот момент, когда она так напряженно ждала дальнейшего развития событий, она подумала: «Здесь что-то происходит. В этом цирке творится что-то неладное. Я это чувствую, и они… Они давно уже почувствовали. Их это сильно тревожит».

У клетки появился Кох, чем-то крайне недовольный. Катя обратила внимание на увесистый арапник в его руке. После подслушанной беседы у костра она наблюдала за этим парнем с великим любопытством. Его сумбурный, вдохновенный бред о каком-то «пути в Дамаск», Шиллер… Весь облик этого типа – эта его майка дурацкая, словно специально надетая, чтобы демонстрировать накачанные мышцы, его тяжелые кулаки, мощный торс, упрямый подбородок – все дышало грубой силой и чувственностью. Катя сравнила Коха с Кравченко. Затем сравнила с Кравченко и Разгуляева. Да, в игре мускулов «драгоценный В.А.» этой колоритной парочке не уступал, но в остальном… Катя уже не могла усидеть на месте, встала, подошла к Коху. Он сначала сделал вид, что в упор не видит ее, потом круто обернулся:

– Что еще случилось?

– Хочу узнать, часто ли у вас бывают ночные репетиции? – елейно осведомилась Катя.

– Как что-нибудь у шефа моего в башке заклинит, так сразу, – от Коха пахло спиртным. – Где он? Мне Саныч передал, я уж бай-бай после наших приключений ложился. Так подняли: иди, подежурь, Разгуляй прогон будет делать.

– Он сказал, что пошел переодеваться. А разве обязательно надо в сценическом костюме?

– Если неприятностей себе не хочешь… – Кох сплюнул. – Одна из святых заповедей: входи в клетку только в том костюме, к которому коты привыкли.

– Коты? Они такие смирные у него на представлении. Ну, леопарды-то. Такие послушные, словно и не было той репетиции.

– Смирные. – Кох снова сплюнул. – Эх ты, корреспондентка… Они ж мясо жрут по восемь кило в день, за каждую кость друг друга полосуют. А ты – смирные… «Полосатый рейс» видела? – спросил он вдруг. Катя кивнула, а кто же не видел-то? – Дрессировщица там Назарова, давно это, правда, было… Уж там ее тигры смирней некуда. И гладит она их, и плавает с ними. Ручные, скажешь, совсем, да? А незадолго до съемок, мне наш Липский рассказывал, он у нас ходячий справочник, – во время гастролей где-то на юге этих самых тигров разместили в помещении, смежном с конюшней. Там восемь верблюдов находилось, лошади. Помещение – каменный барак. Так вот, ночью эти смирные стену проломили в конюшню. А когда Назарова прибежала, там уже ни одного целого верблюда не осталось. Кто с башкой отгрызанной, кто из распоротого брюха кишки по опилкам волочит.