Он вон на допросах клянется, что не хотел убивать, просил, умолял ее молчать. Просил – чуть ли не на коленях. Но она только засмеялась зло, оттолкнула его, ускорила шаг. И тогда он погнался за ней и ударил по голове пожарной лопатой, которую сорвал по дороге со щита. Ударил первым, что попалось под руку. А потом затащил труп в слоновник. Так было дело, Катя? Что тебе следователь говорил?

Катя кивнула: так. Она вспомнила его лицо, когда спросила там, на манеже: а ты не пытался их помирить?

– Таким образом парень свой выбор сделал. Так, по его убеждению, он защищал, спасал ту, которую очень… – Мещерский потер рукой лицо. – Нет, ребята, я тут себя вспоминал в его возрасте. Ну, одноклассницы, конечно, нравились. Но чтобы вот так… И точно, больше всех об этом непредсказуемом возрасте знал Шекспир. Знал, о чем писал. Для нас-то эти его тинейджеры из Вероны сейчас – сущие сопляки. А на деле-то…

– Урок первый, – сказала Катя, глянув сначала на Мещерского, а потом на Кравченко. – С мужчинами шутить опасно. Даже с очень маленькими… то есть я хотела сказать, очень юными мужчинами.

– Гошка хранил свою тайну. А тут внезапно арестовали его закадычного дружка Генриха Коха. В шапито снова нагрянула милиция, шли обыски. – Мещерский снова отчего-то вздохнул. – В цирке все начали подозревать, бояться друг друга. Поползли мрачные слухи. В эти черные дни, думаю, ему особенно мучительно хотелось быть подле этой женщины. Погребижская, терзаемая страхом о том, что она совершила, и о своей такой несвоевременной беременности, совершенно не обращала на него внимания. А он… он не мог уже этого больше выносить. Ведь ради нее он совершил такое… Он не признается, и думаю, не признается в этом никогда, но скорей всего именно в эти дни он попытался возобновить то, что между ними было лишь однажды. Что явилось для этой женщины лишь мимолетной прихотью, чувственным капризом. А для него в его шестнадцать вдруг стало всем на свете.

– Короче, он хотел с ней спать. А она его послала, – подытожил Кравченко небрежно. – И правильно сделала. Молоко на губах еще не обсохло.

– Нет, Вадя, у Гошки молоко уже обсохло, – печально возразил Мещерский. – Лично ты и Катя в этом убедились. Какое счастье, что мы с тобой решили не полагаться слепо на «авось пронесет». На Колосова и всю эту их «операцию с прикрытием». Какое счастье, что ты решил все сделать сам. Кстати, Никита тут намекнул мне – он тебя тогда увидел в цирке…

– Быть того не может, – ревниво парировал Кравченко. – Работаем чрезвычайно чисто. Не то что некоторые, – он покосился на Катю. – Ну, не все же такие крутые, чтобы львов, как крыс, из «макарова» грохать.

– В тот вечер, когда мы с Катей приехали в цирк, Гошка после своего номера пришел к Погребижской в гардеробную, – продолжил Мещерский. – Она обращалась с ним… ну, в общем… не нужно ей было так себя с мальчишкой вести. Не нужно с самого начала. Есть поступки, за которые взрослые должны отвечать. Гошка все терпел, потому что он очень хотел… Господи, чудные мы люди. Как взрослеем, так дуреем. Не видим того, что у нас под самым носом, что очевидно! Он сам следователю рассказывал, как это произошло. Ведь все, с одной стороны, как-то внезапно у них оборвалось, а с другой – словно к этому с самого начала и шло. Погребижская была чем-то раздражена, накричала на него, гнала его прочь. Он терпел. Близился ее выход, она пошла из гардеробной к шапито. Он увязался следом. Это вывело ее из себя. Она начала его оскорблять, кричать, что он ей осточертел, молокосос, сопляк, чтобы убирался прочь, оставил ее в покое… У беременных бывают срывы, а она и так из-за всех этих событий психовала. Ну, и срывала на парне зло. И он не выдержал! Как он на допросе признался – говорит, на него вдруг словно что-то нашло. Она кричала, а он в ответ ударил ее ножом в живот. И бил до тех пор, пока она не умолкла. Может быть, он таким способом отомстил ей, что она отвергла его, сделавшего для нее, ради нее ТАКОЕ?

– А ножичек он, значит, к ней в гардеробную с собой приволок? – перебил его Кравченко. – Для чего же?

– Наши установили, что это за нож. Это вещь Генриха Коха, – вмешалась Катя. – Там готическая монограмма на рукоятке. И такими финками во время войны были вооружены немецкие десантники. А Кох, по его признанию, нож купил на барахолке в Волгодонске. А на день рождения подарил Гошке. Пацаны обожают такие подарки. Сам же Гошка показывает, что, узнав тайну Погребижской, он начал постоянно носить нож с собой – для ее защиты.

– Для ее защиты? От кого? – спросил Кравченко.

Но Катя не ответила. Что она могла ответить?

– События развивались. Колосов решил попытаться взять инициативу в свои руки, – продолжил Мещерский. – Уж не знаю, правда, вместо кого Никита хотел заполучить себе такого агента, но все же выпущенный на свободу Кох на каком-то отрезке задачу свою выполнил. Никита не учел только одну, как оказалось, главную деталь в своем плане: Кох и Гошка действительно были друзьями, несмотря на разницу в возрасте. Кстати, Катя, – он пошевелился в кресле. – Ты как-то упоминала… ну, тот их разговор у костра… О чем они тогда говорили?

– Кох рассказывал ему о пути в Дамаск. Сладчайшем пути. А ты потом умно объяснил мне, что это аллегория Любви. Страстей. Только Гошка тогда у костра из всего этого рыцарски-аллегорического бреда не понял ничего. Мне показалось, он совершенно ничего не понял. Для шестнадцати лет все это слишком туманно.

– А то, чем занимался Кох, ему было известно?

– Нет, – Катя покачала головой. – Наши особенно настойчиво проясняли этот эпизод. Нет, Сереженька, Гошка хранил лишь тайну Погребижской и свою собственную. Тайну «бедного рыцаря Генриха» он не знал. Кох не делился ЭТИМ ни с кем.

– «Doch keiner wollt'es dem andern gestehn…7 – усмехнулся Мещерский. – Выходит, с лопатой это действительно было лишь поразительное совпадение. Странно.

– Кох о себе правды не говорил никому. А вот Гошка в конце концов не выдержал, сказал. – Катя заботливо подлила Кравченко горячего чаю.

– Когда стало известно, что Погребижская умерла не сразу, парень, несмотря на свое, как ваши психологи говорят, «сильное душевное волнение», на весь свой аффект, порядком перетрусил. – Мещерский придвинул к Кате и свою чашку. – Соображает он быстро, ну и начал прикидывать, что к чему. А тут с освобождением Коха, как это и было у Колосова задумано, по цирку вдруг слухи поползли, что, мол, и точно, есть чего убийце опасаться. Кох в тот же вечер, как вышел из тюрьмы, рассказал ему ту «правду», которую скормил ему Колосов. Мол, его отпустили с условием, что он будет работать на милицию, следить за корреспонденткой из газеты, которой якобы что-то известно о личности убийцы со слов умирающей Погребижской. И еще он признался, что люто ненавидит Колосова. А он его действительно ненавидел. Хотел рассчитаться с ним любой ценой. И вот, услыхав все это, Гошка…Они же были с Кохом друзья, и еще, наверное, он уже просто не мог один нести на себе весь этот ужасный груз… Короче, он признался Коху в убийствах.

– И они сразу же сговорились действовать совместно? – спросил Кравченко.

– Нет, не сразу. Было еще кое-что, что подтолкнуло Гошку к тому, что произошло дальше.

– Что же?

– Наш с ним разговор на манеже, – это сказала Катя. Она смотрела в темное окно. Где-то далеко над вечерним городом кружил вертолет. – Я упомянула… туфли. Однажды я видела, как он чистит их для Погребижской. Ну и вспомнила. Просто так, к слову. А он вообразил, что я намекаю… А я ни на что не намекала. Я и не думала о нем тогда, я думала о… В общем, мальчишка, кто из нас принимал его всерьез?

– После разговора с Катей Гошка в тревоге бросился к Коху. И они решили действовать. Дыховичный хотел избавиться от свидетельницы, потому что уверился: она действительно о чем-то догадывается. И в этом расчет Колосова полностью оправдался. А Кох… Он ослеп от ненависти. Думаю, тогда он уже отлично представлял себе последствия, но не думал ни о чем, кроме мести Никите. Он жаждал свести с ним счеты. Колосов, наверное, круто с ним обошелся. – Мещерский переглянулся с Катей. – Но так и не укротил это чудовище до конца.