Он сел, всех уток съел да середним сыном закусил. Остался я с одним сыном.
Вернулись домой, переспали ночь, а утром опять на охоту. Убили мы трех уток, развели огонек, живо сварили их и только было ужинать собрались, как тот же самый старик идет. „Хлеб- соль, молодцы!“ — „Милости просим, старичок!“
Он сел, всех уток съел да меньшим сыном закусил.
Остался я один, как перст; переночевал ночь в лесу, на другой день стал охотиться и столько настрелял птицы, что едва домой дотащил. Прихожу в избу, а сыновья мои лежат на полатях — все трое живы и здоровы!»
Рыбак выслушал и говорит: «Вот это диво так диво!» — «Нет, земляк, это что за диво! Вот в таком-то селе у такого-то мужика так подлинно диво сотворилось; пойди к нему, сам узнаешь».
Рыбак пошел в село, разыскал этого мужика, поклонился ему: «Здравствуй, дяденька!» — «Здравствуй, земляк! Зачем пришел?» — «Так и так, расскажи, какое с тобой диво приключилося?» — «Слушай! — говорит, — С молодых лет моих жил я с женою, и что же? Завела она полюбовника. Мне-то самому и невдомек это, да люди сказали. Вот один раз собрался я в лес за дровами, запряг лошадь, выехал за околицу; постоял с полчаса времени, вернулся потихоньку и спрятался на дворе.
Как стемнело, слышу я, что моя хозяйка со своим другом в избе гуляет; побежал в избу и только было хотел проучить жену маленько, а она ухватила палку, ударила меня по спине и сказала: „Доселева был ты мужик, а теперь стань черным кобелем!“
В ту же минуту обернулся я собакою; взяла она ухват и давай меня возить по бокам: била, била и выгнала вон.
Выбежал я на улицу, сел на завалинку и думаю: авось жена опомнится да сделает меня по-старому человеком. Куда тебе! Сколько ни терся я около избы, не мог дождаться от злой бабы милости. Бывало, откроет окно да горячим кипятком так и обдаст всего, да все норовит, как бы в глаза попасть! А кормить совсем не кормит, хоть с голоду околевай!
Нечего делать, побежал я в чистое поле; вижу — мужик стадо быков пасет. Пристал я к этому стаду, начал за быками ходить: который от стада отобьется — я сейчас пригоню; а волкам от меня просто житья не стало — ни одного не подпущу.
Увидал мужик мое старание, начал меня кормить и поить, и так он на меня положился, что не стал и за стадом ходить: заберется, бывало, в деревню и гуляет себе, сколько хочется. Говорит ему как-то барин: „Послушай, пастух! Ты все гуляешь, а скот один в поле ходит; этак не годится! Пожалуй, вор придет, быков уведет“. — „Нет, барин! Я на своего пса крепко надеюсь: никого не подпустит“. — „Рассказывай! Хочешь, я сейчас любого быка уведу?“ — „Нет, не уведешь!“
Поспорили они, ударились об заклад о трехстах рублях.
Барин пошел в поле и только за быка — как я кинулся, всю одежду на нем в клочки изорвал, так-таки и не допустил его.
Мой хозяин получил заклад и с той поры возлюбил меня пуще прежнего: иной раз сам не доест, а меня непременно накормит.
Прожил я у него целое лето и захотел дома побывать: „Посмотрю, — думаю себе, — не смилуется ли жена, не сделает ли опять человеком?“
Прибежал к избе, начал в дверь царапаться; выходит жена с палкою, ударила меня по спине и говорит: „Ну, бегал ты черным кобелем, а теперь полети дятлом“.
Обернулся я дятлом и полетел по лесам, по рощам.
Пристигла холодная зима; есть крепко хочется, а корму нет и достать негде. Забрался я в один сад, вижу, стоит на дереве птичья ловушка. „Дай полечу в эту ловушку, пусть меня ребятишки поймают, авось кормить станут, да в избе и теплей зимовать будет!“
Вскочил в западню, дверцы захлопнуло; взяли меня ребятишки, принесли к отцу: „Посмотри, тятя, какого мы дятла поймали!“
А отец сам был знахарь; тотчас узнал, что я человек, не птица; вынул меня из клетки, посадил на ладонь, дунул на меня — и обернулся я по-прежнему мужиком.
Дает он мне зеленый прутик и сказывает: „Дождись, брат, вечера и ступай домой, да как войдешь в избу — ударь свою жену этим прутиком и скажи: „Была ты, жена, бабою, а теперь будь козою!““.
Взял я зеленый прутик, прихожу домой вечером, потихоньку подкрался к своей хозяйке, ударил ее прутиком и говорю: „Была ты, жена, бабою, а теперь будь козою!“
В ту же минуту сделалась она козою; скрутил я ее за рога веревкою, привязал в сарае и стал кормить ржаною соломою.
Так целый год и держал ее на соломе; а потом пошел к знахарю: „Научи, земляк, как обернуть мою козу бабою“.
Он дал мне другой прутик: „На, брат! Ударь ее этим прутиком и скажи: „Была ты козою, а теперь стань бабою!““.
Я воротился домой, ударил мою козу прутиком: „Была ты, — говорю, — козою, а теперь стань бабою!“
Обернулась коза бабою; тут хозяйка моя бросилась мне в ноги, стала плакать, просить прощения, заклялась-забожилась жить со мною по-божьему. С тех пор живем мы с ней благополучно в любви и согласии».
«Спасибо, — сказал рыбак, — это подлинно диво дивное!»
МУЖИК И ПОП
Напрасно почитают русских суеверными; может быть, нигде более, как между нашим простым народом, не слышно насмешек насчет всего церковного.
Поп Пахом
Он и согласился. Дом ему выстроили. Он, конечно, привез жену и детей. И стал поживать да денежки наживать. Так нажил он большой капитал.
И вот однажды надо обедню служить. Народу собралось много. Он взял большую книгу, кверху поднял и спрашивает: «Знаете ли, миряне, эту книгу?» — «Не знаем», — отвечают ему. «Не знаете, так и нечего знать». И закончил службу. Прихожане говорят: «Ну, ребята, как поп сделает так в другой раз, скажем, что знаем!»
В следующее воскресенье — обедня. Поп опять взял большую книгу, кверху поднял и спрашивает: «Знаете ли, миряне, эту книгу?» — «Знаем!» — «Ну, а знаете, так нечего и знать!»
Недовольны миряне попом: худо служит. Начали роптать.
Вот третью обедню стал служить поп. Много пришло прихожан обедню слушать. Эту обедню начал Пахом служить с решетом. Поднял решето кверху и начал распевать: «Тут дыра и тут дыра, тут дыра и тут дыра тут дыра и тут дыра». Потом говорит: «Ну, дьячок, запирай двери на крючок, будем всю неделю служить!»
Прихожане испугались, все из церкви разбежались и уговорились: надо прошение подать архиерею, написать, что поп худо служит. Архиерей ответил: в такое-то время приеду на ревизию. И приехал с певчими и с протодиаконом. Собрались прихожане, и архиерей заставил служить отца Пахома обедню.
Начал он: «Преосвященнейший владыко! Возглас первый: служу при сей церкви двенадцать лет и составил капитал в двенадцать тысяч. Вам жертвую шесть тысяч, и протодиакону пятьсот рублей, и певчим триста рублей. Поехал мужик на мельницу, навалиша большой воз, и смутишася кони его, и бысть глас с небес: тпррру!» Певчие и подхватили: «Слава тебе, господи, слава тебе!»
Архиерей вышел к прихожанам и говорит:
«Миряне, поп-то ничего служит!» — «Это при вас хорошо, а без вас плохо!» — «Нет, пусть служит. Нельзя хаять его».
Церковная служба
Выходит дьякон. Становится на амвон, а поп и говорит: «Дьякон, дьякон, посмотри-ка в окошко, не идет ли кто, не несет ли чего?» Дьякон отвечает: «Старуха идет, горшок масла несет!» А дьячок поет: «Подай, господи!»
Поп опять: «Дьякон, дьякон, посмотри-ка в окошко, не идет ли кто, не несет ли чего?» Дьякон отвечает: «Старуха идет, четверть ржи песет!» Дьячок опять поет: «Подай, господи!»
