Бывали случаи, что распятых снимали с креста и возвращали к жизни. Для охранения крестов на Голгофе, с целью предупредить возможность похищения тел, оставлен был на месте кватернион (четыре человека), с их сотником. Одежды жертв всегда доставались людям, совершавшим тяжелую и неприятную обязанность[808]. Нисколько не подозревая, что в точности исполняет таинственные провозвестия древних пророков иудейских[809], воины приступили к разделению между собою одежд Иисуса. Таллиф разорван был на четыре части, вероятно, по швам, цетонеф, хиттон, или нижнюю одежду, которая состояла из одного куска материи и разорвать ее — значило бы окончательно испортить, они решились оставить в собственность одного, кому выпадет жребий. Окончив дележ, они сели на землю и наблюдали за Иисусом до конца, проводя тяжелые, мучительные часы в еде и питье, в насмешливых и веселых разговорах.

Возмутительное зрелище[810]! Большая часть народа стояла и смотрела, а иные (может быть, многие из ложных свидетелей и других злоумышленников предшествующей ночи), проходя мимо, оскорбляли Иисуса неприязненными криками и бешеным издевательством, прося сойти с креста и спасти Себя, так как Он должен разрушить храм в три дня и построить его. Главные священники, книжники и старейшины, — еще менее сострадательные, чем народная масса, — не устыдились посрамить свои седые головы и высокое звание дозволением себе вместе с жалким меньшинством высказывать те же бессовестные упреки Страдальцу. Не имея достаточно великодушия, чтобы сдержать себя при виде величайшего терпения, — не довольствуясь исполнением их злобного мщения, — не тронувшись видом безнадежной скорби и взоров, которые начали уже меркнуть от приближения смерти, они под самым крестом приветствовали один другого с насмешливой дерзостью: других спасал, а Себя, самого не может спасти. Если Он Царь Израилев, пусть теперь сойдет с креста и уверуем в Него. Неудивительно после этого, что невежественные воины принимали участие в насмешках этих бесстыдных и недостойных уважения иерархов; неудивительно, что за полдником они забавлялись над умирающим Человеком, с дерзостью поднося к Его воспламененным устам чаши с кислым вином и повторяя иудейские насмешки относительно ничтожества царя, которого трон на кресте, а корона — венец терновый. Даже распятые злодеи, — товарищи Вараввы, для которого прощение было, может быть, только временной отсрочкой казни, — наследники возмутительного бешенства Иуды Гавдонита, готовые признать только вооруженного Мессию, — желая надругаться над Иисусом, упреками и просили Его, если Он воистину Мессия, спасти Себя и их[811]. Вокруг Него раздавались только звуки проклятия и злобы и в течение всего продолжительного тяжелого предсмертного томления не дошло до Его слуха ни одного выражения благодарности, сожаления или любви. Низость и лукавство, дикость и глупость, — вот характеристические черты толпы, которая окружала Спасителя в последние минуты Его сознания: грязный и жалкий поток катился под крестом пред меркнувшим взором Иисуса!

Но муки распятия не лишают разума и не отнимают способности говорить. Мы читали[812], что многие из подвергшихся этой казни с того времени как были пригвождены к кресту, не переставали высказывать свою скорбь, гнев или отчаяние в выражениях наиболее соответствующих их характерам. Иные безумно проклинали своих врагов и плевали на них; иные до конца протестовали на несправедливость приговора; иные в унизительных выражениях просили о сострадании, а некоторые с креста, как с судейской трибуны, убеждали своих сограждан и укоряли их в их слабостях и пороках. Но Иисус, несмотря на громкие насмешки, хотя и мог говорить, не дал никакого ответа, не произнес ни одного слова, кроме слов благословления и одобрения, для водворения счастия и надежды в других. Как ни старались вывести Его из терпения мимоходящие священники, члены синедриона, солдаты и презренные разбойники, Иисус не прервал своего царственного молчания на кресте точно так же, как на допросах.

Но это молчание, соединенное с величайшим терпением, божественной святостью и невинностью, которые осеняли лицо Его светлим ореолом, были гораздо красноречивее слов. Немного прежде я упомянул об одном из разбойников, который сначала принимал участие в упреках, произносимых его товарищем по ремеслу. Но когда эти упреки обратились в богохульство, тогда он высказал свою собственную задушевную мысль[813]. Вероятно, ему приходилось где-нибудь прежде встречать Иисуса, слышать Его и, может быть, видеть некоторые из многочисленных чудес Его. Не придавая полной веры легенде[814], которая называет его Дисмасом и приписывает ему спасение жизни Девы Матери с Младенцем, когда они бежали в Египет, мы не без вероятности можем предположить, что на долинах Геннисарета, — может быть, кроясь в Голубиной долине, в каком-нибудь разбойничьем вертепе, — он мог видеть чудодейственную силу Иисуса, наконец мог быть одним из тех мытарей и грешников, которые теснились около Него, чтобы услышать слово Его, попавшее в его сердце не на каменистую почву. Вера разбойника восторжествовала даже в этот час позора и смерти, когда он страдал справедливо за свои прошедшие злодеяния. Как в груде золы вспыхивает порой яркое пламя, так под серым пеплом греховной жизни, который густым слоем покрывает развращенное сердце, не вполне угасает и, при первом счастливом прикосновении, мгновенно вспыхивает пламя любви к Богу и Спасителю. Среди адских возгласов, которые слышались повсюду у креста Иисусова, замечалось предчувствие чего-то необыкновенного. Половина народа, окружавшего место казни, томилась неопределенным сомнением и страхом. Даже в приветствиях друг другу священников слышалось скрытое опасение. А ну как вдруг совершится какое-нибудь величественное чудо? Или этот мученик, хотя Он и близок к смерти, сойдет с креста, восстанет, как царь, в Мессианском величии, при внезапном громком голосе множества легионов Его ангелов и с проходящих по небу облаков низвергнет всепожирающий мстительный пламень на своих врагов? Воздух был преисполнен знамений[815]. От сгущавшейся на небе тьмы все принимало мрачный, суровый вид; под ногами слышались раскаты и удары землетрясения; в воздухе чуялось веяние каких-то призраков, которые носились над грустным зрелищем; холодом охватывало сердца зрителей. Умирающий разбойник, при виде унижения и слабости, с полу насмешкой, полуотчаянием, высказывал сначала свои жалобы на обманутые надежды; но теперь убедился, что унижение Иисусово выше победы, Его слабость несокрушимее всякой силы. При взгляде на Спасителя вера светлее ясного дня заблистала в Его сердце. Он давно кончил упреки и уже унимал товарища от богохульства. Не должен ли был висящий между ними молчаливый, невинный Страдалец чувствовать стыд даже от того, что находится между явными, справедливо наказанными преступниками? Поэтому, обратившись к Иисусу, он воскликнул с убеждением: помяни меня. Господи, когда прийдешь в царствие Твое. На эту смиренную мольбу, ненарушивший молчания среди взводимой на Него клеветы Иисус проговорил благостный ответ: истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю.

Хотя никто не сказал Иисусу ни одного слова утешения, хотя языки всех онемели от глубокой скорби, смущения и ужаса, но среди толпы были сердца, которые сочувственно бились к несчастному Страдальцу. В некотором отдалении стояло несколько женщин, взиравших на Него и, может быть, ожидавших, как и другие, внезапного избавления! Многие из них служили Ему в Галилее и пришли оттуда в числе галилейских странников[816]. Между ними были Мария, Мать Иисуса, Мария Магдалина, Мария, жена Клеопова, мать Иакова и Осии, и Саломия, вдова Зеведеева. Когда приблизился вечер, некоторые из них пробрались ближе к кресту. Потухающий взор Спасителя издали завидел Мать, когда она с оружием в сердце стояла с учеником, которого Он любил. Во время Его учения Матери Его не пришлось быть с Ним часто. Обязанности и заботы о скромном доме не предоставляли ей, может быть, достаточно на то свободного времени. По крайней мере, в тех случаях, когда мы слышим об ней, она являлась постоянно с Его братьями и присоединялась к их мнениям, требовавшим от Иисуса скорейшего заявления Его мессианства, — что, как видно из Евангелия, далеко не соответствовало желаниям и предначертаниям Иисуса. Хотя еще прежде, при начале учения, Он объяснил ей с кротостью, что с этой поры Его земные и сыновние к ней отношения должны были уступить место высочайшим и божественным требованиям; хотя теперь она видела конец всем ее надеждам, конец, который надрывал сердце невыразимой печалью и служил испытанием ее веры: но она оставалась душевно преданной Ему до самого последнего часа Его крайнего унижения и готова была сделать все, что только можно ожидать от материнской любви и сочувствия. Он сам со своей стороны ни на минуту не забывал той, которая склонялась некогда над Его колыбелью, с которой Он разделял труды и радости в течение первых тридцати лет в назаретском доме. С нежностью и грустью думал Он о будущем, ожидавшем ее в остальные годы земной жизни, которую придется проводить ей среди смут, преследований и борьбы за новую веру. После воскресения она жила под защитой апостолов и ученика, которого Он любил больше всех. Будучи к Нему ближе других сердцем и жизнью, этот ученик был более других способен принять на себя все заботы о Матери. Поэтому Иоанну, которого Иисус любил больше братьев, голова которого покоилась на Его груди во время последней вечери, вверил Он свою Мать, возложив попечение о ней на священную его обязанность. Жено, сказал Он ей в коротких словах, которые дышали нежностью, се, Сын Твой; а св. Иоанну: се, Матерь Твоя! Не имея возможности сделать никакого движения пригвожденными руками, Он указал им друг на друга склонением головы. Выслушав это с невыразимым душевным волнением, св. Иоан с того самого часа, даже с этой, может быть, самой минуты, желая отвести Мать от ужасного зрелища, мучившего душу ее бесконечными пытками, взял ее в дом свой.