Должность эта в те дни была далеко не легкой: на такое лицо ложилось много обязанностей. А в ноябре, когда немецкий снаряд лишил Люду Фофанову матери, а Лодю — опекунши, на плечи Василия Кокушкина свалилась еще одна немалая тяжесть. Он стал комендантом жилмассива.
Василий Спиридонович к этому времени был высоким широкоплечим бобылем шестидесяти одного года от роду и ста восьмидесяти сантиметров роста. Горбиться или сутулиться он себе не позволял. Диву можно было даваться, какую необычную силу и крепость сохранил он до этого возраста в себе, какую донес до трудных времен молодую и несогнутую душу.
Все свои «нагрузки» он принял без единого возражения.
Ему, как и всем бессемейным людям, было сложнее, чем другим, переносить суровые тяготы блокады; немало таких мужчин-одиночек погибло даже в первые, далеко не самые жестокие, месяцы ее. Комендант Кокушкин не только не погиб, — он спас немало и других людей. Не умея сдаваться сам, он не позволял делать это и окружающим.
Трудно было понять, как такой неразговорчивый старик раньше кого-либо другого узнавал про всё, что творится в доме. Стоило кому-нибудь заболеть или ослабеть, и он был уже там, где это произошло. Случалось, слабые падали духом; Василий Кокушкин неизменно являлся на помощь; чем мог кормил, убеждал своим бесспорным словом, своим примером.
Еще ранней осенью Василий Спиридонович Кокушкин превратился в собирателя кореньев и в охотника.
Каждый свободный вечер он выходил за город с мелкокалиберной винтовкой в руках. Он начал с подмерзших кочнов капусты и огромных картофелин, оставшихся в земле трестовских огородов за Новой Деревней. Потом перешел к перелетным уткам, крякавшим по кустам за аэродромом. Закончил он одичавшими кроликами: неведомо откуда, десятками и сотнями, они явились на пригородное поле, чтобы соперничать с Кокушкиным в его «стихийных плодозаготовках».
К тому времени, когда и кролики, наконец, исчезли, у Василия Спиридоновича Кокушкина в цельнобетонном маленьком бассейне станции, где раньше испытывались модели скуттеров и линкоров, стояло несколько кадочек и еще бочонок крепко, по-морскому вкусу, просоленной дичи; лежала горка картофеля; кисло, но вкусно пахло квашеной капустой. Он плотно закрыл всю свою тару, наложил сверху должный гнет и оставил это в виде неприкосновенного запаса. У него на этот счет были свои особые соображения. «Я как-нибудь и на казенный паек проживу, — бормотал он себе под нос, — а вот с ребятишками как быть? ..»
К концу ноября начались суровые морозы. У коменданта городка дела стало по горло. Но этот железный человек, должно быть, не нуждался ни во сне, ни в отдыхе. Первую домашнюю печурку, совершенно особой и на редкость удачной конструкции, он изготовил по слезной просьбе старухи Котовой, когда она еще была жива. Изготовил, разумеется, совершенно безвозмездно.
Вторую такую же ему заказал какой-то инженер из соседнего дома, встретив его случайно у моста с первой моделью в руках. А дальше в зиму Василий Спиридонович легко мог бы стать могучим кустарем-одиночкой, если бы захотел: от заказчиков не было отбою, потому что тепло было всем так же дорого, как хлеб.
Но не таков был старый матрос-большевик Василий Кокушкин. Он не привык думать о своем благополучии. Главврач госпиталя, разместившегося за Строгановым мостом, счел полезным взять себе в помощники этого золотого человека. И золотой человек — в свободное время! — творил чудеса с отеплением больших палат.
Казалось бы, — хватит! Нет, удивительная жажда деятельности, бившая ключом в жилистом старике, привела его в те же самые дни и еще к одному неожиданному мероприятию.
Теперь уже невозможно выяснить, когда и по каким причинам произошла где-то там, гораздо выше островов на Неве, авария буксира «Голубчик второй».
Василий Кокушкин допускал, что, верней всего, пароходик этот был захвачен где-либо наплаву обстрелом. Возможно, он в тот миг вел куда-либо баржу или шаланду. Очевидно, снаряд упал очень близко; борта «Голубчика» были пробиты осколками, труба продырявлена, один медный кнехт разворочен страшным ударом. Повреждена была то ли от сотрясения, то ли еще от чего-нибудь немудрая паровая машина. То есть, что значит повреждена?
В нормальное время и на настоящей верфи всю беду исправили бы десять рабочих за сутки-двое. Но теперь! Теперь буксир вышел из строя надолго...
Как понимал Василий Кокушкин, произошло вот что: поврежденный буксир был оставлен командой неизвестно при каких обстоятельствах: вероятно, ночью и, должно быть, где-то неподалеку от Каменного острова. Течение, естественно, подхватило и понесло вниз по Неве пустую скорлупу с остановившейся машиной.
Как его тащило, — видели только невские берега; как река умудрилась спустить его в пролеты мостов, пронести по всем изгибам фарватера, этого, вероятно, никто и никогда сказать не сможет. Но факт был налицо: незадолго до ледостава грязноватый буксирный пароход с черной трубой, обведенной красным кольцом, с новенькой пеньковой подушкой на корме, подошел сам, без команды, ночью к маленькой гавани городковской «базы».
«Голубчик второй» уткнулся тут носом между двух свай и застыл так, явно отказываясь продолжать свое первое самостоятельное путешествие.
Увидав утром нежданную прибыль в своем хозяйстве, Василий Спиридонович разнервничался: это же был буксир! Не грузовик, не трамвайный вагон: корабль!
Он быстро обследовал место происшествия, потом вынес из склада базы основательный канат и пришвартовал «летучего голландца» накрепко. Затем, как дисциплинированный моряк, стал ожидать запросов или распоряжений сверху. Но их не последовало.
Чтобы понять, как такое стало возможным, надо хорошенько представить себе тогдашнее время в Ленинграде.
Стоял октябрь сорок первого года, самые его последние дни. Суда гражданского флота на Балтике, уходя от плена и затопления из Кронштадта, из Таллина, из других, менее значительных портов, вошли в Неву. На ее рукавах воцарилось настоящее столпотворение... А ведь гитлеровская армия стояла под самым городом. Ее орудия били по нашим кварталам, по затонам, по стоянкам мирных кораблей. Вражеские самолеты бомбили Неву и порт так же жестоко, как и улицы города. Многие флотские учреждения эвакуировались, другие перебрались на Ладогу. Многие канцелярии были надолго законсервированы в разбитых взрывами холодных, опустелых, залитых водой, сожженных огнем домах... Судьба случайно унесенного течением речного буксира не могла внушить кому-либо особой тревоги. То ли сокрушалось и безвозвратно исчезало в те дни почти каждый час!
Василий Кокушкин был старым моряком и знал все флотские правила. Он сам сел за свой комендантский телефон и, крутя диск жестким табачным пальцем, начал отыскивать по городу хозяев приблудного судна. Напрасно: одни телефоны уже вовсе не работали, по другим никто не отвечал. Где-то, в каком-то отделе Управления не то речного порта, не то речной милиции случаем заинтересовались, даже записали сообщение и обещали прислать на базу своего сотрудника.
Но ни один человек не пришел. Тогда недели через полторы после своей находки дядя Вася не без некоторого волнения признал «Голубчика второго» бесхозным, а следовательно, до поры до времени своим собственным кораблем.
Тотчас же он принялся за работу. Оставить буксир так, без опеки, под снегом и во льду означало бесповоротно погубить его.
Постепенно, без всякой особой торопливости, но и без проволочек, главным образом по ночам, старый матрос, а нынче комендант и политорганизатор, задраил досчатыми щитами палубные люки суденышка, накрыл соломенным колпаком трубу, выпустил воду из котла, затянул носовую часть брезентом.
Лед сковал Неву. Тогда понадобилось позаботиться, чтобы буксиру не проломило борта. Вооружившись пешней, старый матрос обвел «свой корабль» длинной прорубью-майной и каждый день, как только обнаруживалось у него хоть несколько минут свободных, приходил поддерживать ее. А дел у него по его домовому хозяйству день ото дня становилось, как это ни странно, всё больше и сложность их возрастала.
