«Волна Балтики» повернула назад и, снова углубившись в чудовищную путаницу наших и вражеских подвижных зон, фронтов, фронтиков, какой была тогда полна пылающая Эстония, стала шаг за шагом пробираться на север, к своим, к морю.

Каждый день и каждый час Андрей Вересов чувствовал, как растет его почтение и любовь к Белобородову. Надо ж было так тонко учитывать поминутно меняющуюся обстановку, надо же было уметь так мгновенно принимать решение и, раз приняв его, бороться за него всеми силами. Надо же было так идеально знать весь путь, все железные дороги страны, малейшие их веточки, самые забвенные подъездные пути и карьеры. Куда бы они ни приходили, Петр Белобородов говорил, поглаживая подбородок:

— Что же делать-то будем? А, пожалуй, вот что: тут, километрах в двух отсюда, должен быть разъездик такой заброшенный... или ... Гм, гм... как будто здесь вправо должно этакое ответвление быть... Обход здесь сохранился старый, с тех пор как мост перестраивали. Вот мы туда и пройдем; немцы, небось, о нем не знают...

— Ну да, они-то, — допустим, не знают или позабыли. А ты как всё это держишь в памяти, удивительный ты человек?

— Пустяки говоришь, Андрей Андреевич! А как же на море командир все мысики помнит, каждую скалу, каждый маяк, которого и в лоции нет? Надо держать — и держу.

Штатского в душе человека, Вересова сначала смущала особая, военная скупость капитана, жадность до всего, что попадалось на пути. В десятках мест, зорко, по-хозяйски осматриваясь, он мгновенно обнаруживал то оставленный вагон с запчастями для танков, то брошенную цистерну с горючим. Взорвать или сжечь? Это всегда успеется.

— Ну, Шапошников! Вытянем мы с тобой еще один вагончик, пока что?

В первые дни они так и делали: подцепляли к «Волне Балтики» вагон за вагоном. Но затем Белобородов разошелся, подобрал где-то вполне исправный паровоз «Э», сформировал особый «эшелончик» и потащил за собой, на некотором расстоянии от себя, целое собственное «интендантство».

Через Тарту они прошли уже, конвоируя состав из двух пульманов с продуктами, бронированного погреба со снарядами для тяжелой пушки и трех платформ с материалами для ремонта пути и каменным углем.

Двадцать пятого числа им пришлось опять выдержать жестокий бой. Их выследили, пересекли путь противотанковым огнем, остановили. А останавливаться капитан, ох, как не любил!

Паровоз был поврежден. Немецкая пехота без передышки повела наступление. Два из восьми орудий на «Волне Балтики» врагу удалось быстро вывести из строя. Положение стало грозным.

От первой волны атакующих отбились гранатами, перебросав с площадок под откос целую уйму их: пять ящиков.

Немцы залегли.

Минут через сорок, однако, выстрелы и автоматные очереди, сливаясь с отвратительным «психическим» визгом фашистов, зазвучали снова в лиственной поросли над путями. Почти в тот же миг Вересов заметил в бинокль впереди, на высотке, противотанковую пушку противника, потом, пониже, вторую.

В первый раз в жизни он рассчитал данные для стрельбы в доли минуты, почти не проверяя своих вычислений, — так был уверен в себе от нахлынувшей ярости. Гитлеровцы не предвидели действия морских снарядов, а оно оказалось страшным. Со второго залпа там всё смолкло.

Тогда, кое-как заплатав перебитую осколком паропроводную трубку, механики Люлько и Шаповалов вывели поезд из опасного участка.

Вечер тот был тяжелым, запомнился надолго всем. За будкой, на каком-то сто восемьдесят шестом километре, под тремя березами похоронили тогда Гришина, Круглова, Барбелюка, еще троих. Было и восемь раненых.

В Везенберге кто-то из бойцов принес на поезд яблоки, сотню чудесного прибалтийского «белого налива». Раненым до безумия хотелось пить. Они набросились на эти сочные, с «кваском» белые яблоки. А на следующий день нахмуренный Белобородов сказал Вересову: «Плохо, Андрей... Понос у них у всех. А медикаментов и лекарств у нас почти нет».

Положение действительно стало тревожным.

Петр Белобородов колебался недолго.

— А ну, сержант! — серьезно, без тени юмора сказал он Токарю. — Сгрузите-ка мой мотоцикл. — (Два мотоцикла с люльками были им подобраны в городе Валге.) — Поедем искать аптеку. Я ведь к медицине имею отношение: моя Раиса-то Ивановна одно время медсестрой, как никак, была.

Белобородов набрал там в полуразрушенной аптеке уйму всяких медикаментов. Несколько ночей подряд он не отдыхал. Часами просиживал около своих больных. Вместе с вестовым Разбегаевым ставил им градусники, прикладывал грелки, помогал при выборе лекарств. И что же? Разгромил и этого врага. К концу недели «желудочных» на поезде не осталось.

Примерно через неделю после Везенберга «Волна Балтики» подошла опять к линии фронта, но уже в совершенно другом месте, далеко на севере.

Высланная разведка донесла: бои здесь идут крайне напряженные. Немцы вот уже полмесяца топчутся на рубеже реки Луги, не в силах с ходу форсировать ее и захватить Кингисепп.

Прорваться с бронепоездом сквозь фронт в таком месте было сейчас особенно трудно. Но Белобородову этот приморский участок был по-своему мил. Тут он, по его словам, уже действительно знал каждую шпалу на дорогах, каждый костыль. Он крепко подумал, прикинул всё и на несколько дней увел «Волну Балтики» по издавна ему известной, давно заброшенной, не обозначенной ни на каких картах «дровяной» веточке-времянке вглубь березового, сырого, по болоту растущего леса.

Там, на старых дровозаготовках, гитлеровцы никак не должны были заподозрить его присутствия: немецкий командир карте больше, чем своим глазам, верит.

Был дождливый серенький денек, когда они добрались до места. Лишайники на березовой белой коре намокли, заголубели. Кое-где уже виднелись сквозь ветки красноватые рябиновые ягоды. Пар из трубы «Волны», не поднимаясь выше вершин, путался по лесу. Колеса еще не успели остановиться, а Разбегаев уже отрапортовал командирам, что рядом, по краю болота, грибов — до дури.

В чаще зазвучали голоса. Часть краснофлотцев пошла рыть колодец, другая партия — копать землянку и сооружать из старых шпал баню.

Посты круговой обороны были расставлены, выбраны места для временных земляных укреплений.

Вечером, когда Вересов пришел в «каюту» капитана, тот сидел на своем диване и, — Вересов увидел это впервые за последний месяц, — потихоньку тренькая, подкручивал колки своей гитары.

Приветствуя товарища, он улыбнулся навстречу ему милой, чуть-чуть застенчивой улыбкой.

— Мне кавалеристы рассказывали, — проговорил он, точно намереваясь объяснить, почему он взял в руки свою гитару, — будто бывают две посадки на коне. Одна — в бою, когда каждый мыщелочек напряжен. Там уж ничего расслаблять нельзя. А другая — между двумя атаками. Тут, напротив, нельзя в таком твердом напряжении оставаться. Не выдержишь! Полностью распускаться тоже не следует, но так, чуть-чуть, отпустить себя полезно. Нужно нашему войску дать дня два-три отдохнуть. Пусть помоются, почистятся, в себя придут. А там... там — как следует.

И с удивлением, точно в первый раз рассматривая его маленькое чисто побритое лицо, его изрядно отросшие, неопределенного цвета волосы, спокойно расстегнутый китель, не сильную на вид руку, ласково обнимавшую гитарный гриф, Андрей Вересов почувствовал вдруг: да, этот может «рвануть»; за ним можно идти. Потому что в нем живет то, что придает человеку титаническую силу. В нем живет — пусть в какой-то своей малой части — воля, надежда, вера, знание миллионов советских людей. Воля великого народа. Воля партии.

В самых первых числах июля месяца летчик Евгений Слепень, согласно его настойчивым ходатайствам, был аттестован на звание майора. Он получил назначение: начальником штаба истребительного полка морской авиации.

Полк в это время базировался на аэродроме у маленького местечка Лукоморье на южном берегу Финского залива. «Лукоморье! Как у Пушкина, — обрадовался Максик. — «Там чудеса, там леший бродит...»