Ему стало не по себе. А если? Впрочем, надо сказать прямо, — девушки волновались во сто раз больше, чем он.

Ланэ сидела на койке, бледная, как свечной воск. Ее волосы были причесаны как всегда, вроде как «по-японски». Очевидно, ей разрешили для такого случая снять больничный халат; она была в обычной своей одежде, в той самой (в той самой, Ким!) зеленой вязаной кофточке. Он прежде всего увидел этот зеленый цвет. Потом, против воли, он взглянул на ее ноги.

Ему показалось, — ничего особенного, точно она просто подогнула одну из них под себя. Нет, на самом деле — ничего страшного!

Тогда только он решился взглянуть ей в лицо — и испугался.

Таинственные, слегка раскосые глаза ее сухо светились, точно у нее было сорок с десятыми. Тёмнокрасные губы дергались, подбородок вздрагивал... С каким-то ужасом она смотрела на него в упор.

— Лучик! — пролепетал Ким, большой парень, смешной в напяленном поверх матросской фланелевки белом, не по росту халате. Лучик!..

— Не хочу! — вскрикнула она тотчас же, вздрогнув, как от удара. — Не хочу! Уйди отсюда! Слышишь?

Руки ее вцепились в закрытую больничным одеялом койку. Она, словно в смертном страхе, откинулась назад.

— Лучше уходи, Кимка! Лучше не надо... Не надо мне этого! Никакой жалости! Я не хочу!..

Кимка растерялся окончательно и бесповоротно. Никогда в жизни не приходилось ему попадать в такие переплеты... Самое безнадежное во всем этом было то, что в глубине души, в сердечной простоте своей он никак не мог понять как следует: в чем же истинная суть этой трагедии?

Ну, да, конечно, нога!.. Ну, без ноги — неудобно, плохо. Нельзя бегать... Но зачем же обязательно бегать? Главное, Людка жива, цела... Нога! Ведь не голова же, в конце концов!

Однако женские слезы всегда действовали на него ужасно. Нежное лицо его, лицо рыжего, залилось краской над белым халатом; покраснели даже большие — такие искусные там, в мастерской, такие беспомощные тут — руки. Медные завитки на висках взмокли. Он часто-часто заморгал ресницами.

— Лучик! — ничего уже не соображая, заговорил, наконец, он, хватаясь за первые попадавшиеся ему слова. — Лучик! Не надо так... Я... я... Марфу на фронте видел. Ну, Хрусталеву, Марфу! Она... она тебе велела кланяться.

Тогда Ланэ Лю Фан-чи вздрогнула еще раз. Глаза ее открылись широко и изумленно; какое-то слово замерло на языке.

Только в этот миг она совершенно по-новому увидела, словно бы в первый раз, его, своего Кима. И внезапно, ахнув, постигла то, о чем никогда не догадывалась... Ну, конечно, так оно и есть... Видно, напрасно — для кого же? Для него! — она два года надевала туфли-лодочки. Напрасно как можно тщательней натягивала лучшие чулки и садилась в его мастерской на окне ножка на ножку. Этот Кимка, этот смешной глупыш, этот самый милый, самый родной из всех мальчишек, наверняка он ни разу даже не посмотрел на ее ноги, не заметил, сколько их у нее... Ему это было совсем безразлично...

Твердый ком, столько дней стоявший у нее в горле, мгновенно растаял.

— Кимка, милый... Кимушка мой! — в голос закричала она, протягивая к нему руки. — Ты мой, да? Ты не уйдешь, Кимка?

Девчонки из МПВО ревели в коридоре, как белуги. Умная, строгая докторша в очках прилипла к дверной щели, шикая на каждое их движение.

— На колени... На колени стал около нее! Гладит по голове! — раскрасневшись и даже похорошев, сообщала она в крайнем волнении. — Руку взял... целует... Теперь разговаривают...

Ланэ плакала свободными, легкими слезами, льющимися без боли, без всхлипов, как река.

— Мы... Мы и Фотий Дмитриевича к себе жить возьмем, правда? — негромко вздыхая, говорила она. — А стричься так я тебе больше никогда не позволю...

Кимка сидел уже утихомиренный, довольный, спокойный. Не надо было плакать, не надо ничего выдумывать... и главное — не надо было говорить! Достаточно было гладить Ланэ по нежно-желтоватым ладоням, по темной, странно пахнущей каким-то кипарисовым или сандаловым деревом, голове. Говорила, плакала, смеялась уже она сама. За обоих.

Минут десять Ким Соломин и сидел так, совсем ничего не думая. Сидел и внимательно смотрел на эту ее ногу, единственную оставшуюся. Потом странная мысль помимо воли проникла в его голову, зашевелилась где-то там, под медными вихрами. Он сам удивился ей; он хотел отложить ее до другого времени. Но она не уходила. «Мама сама сказала: красивые ноги. Мама знает! А вместе с тем...»

Он робко посмотрел Люде в глаза. Лучик замерла в усталой счастливой истоме. Может быть, она следила за его взглядом из-под своих ресниц. Она медленно прикрыла веки.

— Лучик! — просительно и робко проговорил тогда он, краснея. — Лучик, милый, ты не сердись. Можно мне посмотреть поближе эту твою... ножку? Которая есть. Я вот что думаю: ведь это — рычаг первого рода! .. Она ведь так же устроена! И я хочу попробовать сделать тебе такую. Лучше, чем эти протезы... По-моему, можно!

Нет, Люда решительно отказалась передоверять кому-либо свои верховные права: ездили записываться в ЗАГС они сами! Потом они прибыли на Каменный, и Кимка имел случай еще раз, много раз подряд поразиться.

Во-первых, объяснения и слезы заняли у Ланэ и Натальи Матвеевны столько времени, что он успел загнать свою машину в гараж, принести сверху старое одеяло, закутать им радиатор, а там всё еще плакали и целовались.

Однако, несмотря на это, вдруг обнаружился накрытый стол. Была поджаренная с колбасой гречневая каша; так, с тарелку; был сладкий чай, с капелькой сгущенного молока. Появилось даже пол-литра водки. Чемодан, который захватила с собой из МОИПа Наталья Матвеевна, оказывается, трясся в машине не зря, да и Кимов фронтовой паек пригодился.

Две девушки из МПВО тоже сразу же развернули какие-то пакетики; в них обнаружился хлеб и «свинобобы». Тогда Ким, посовещавшись с матерью, побежал за комендантом Кокушкиным.

Василий Спиридонович появился очень охотно, а с ним прибыли еще две крепко соленые, но превкусно обжаренные дикие утки. Ланэ сияла: настоящая свадьба! Только время от времени по ее лицу пробегала тень, и Кимка испуганно взглядывал на нее. «Что, Лучик?»

— Мамы зачем нет! — прошептала она ему один раз, чуть двигая губами. Во второй раз она улыбнулась, но очень грустно. — Я всегда так думала, Наталья Матвеевна... Думала: буду замуж выходить, — буду танцевать, танцевать, танцевать! Всех перетанцую! А вот...

Тогда дядя Вася Кокушкин, чтобы перебить ее печальные мысли, встал и сказал тост. Очень короткий, но очень ясный.

— Вот что, ребятки! — начал он и, погладив, заострил еще больше «выстрела» своих корабельных усов. — Дело тут такое. Мы — здесь, а он, чтоб его задавило, — там!.. В Петергофе, в Стрельне, в Лигове... И что мы тут ни делай, всё это — против него; всё это ему, как говорится, поперек горла!

Возьмите так: девчушки бомбы разряжают. Это — обязательно против шерсти ему. Людмилочка вон выздоровела, выжила... Против его воли! Наталья Матвеевна циркульком своим чертит, а ему это — всё равно, как ганшпугом в бок! Кимка баранку вертит на морозе — опять то же самое. И я скажу вам, Людмилочка, и брак ваш — великое дело этот ваш брак!

Так я скажу: замуж девушка идет... Обыкновенная геройская девушка. Ленинградка! А это обозначает, товарищи, что мы отнюдь не сдаемся! Отнюдь! Он нас разбомбить хотел, штурмом взять хотел, артиллерией; голодом, будь он проклят, донять хотел. Не взял. Утерся, по-флотски сказать... И не возьмет! Вы все комсомольцы, ребятки. Но дела вы нынче такие делаете, что и старому большевику завидно глядеть. И ваш брак, дочка, не простое дело сейчас. Это наша страна будущую жизнь свою уже строить начинает. Это уже она свою блокаду рвет.

Так мы желаем вам счастья; а ваше счастье тому, берлинскому, и всем его наследникам — пущай оно им будет как кол в ребро. А ну-ка, до донышка, девушки!

В самом еще начале марта инженер Гамалей получил известие, которое его очень обрадовало и одновременно озаботило. Сложным путем, через множество рук, к нему в МОИП добрался конверт, надписанный хорошо ему знакомым почерком человека, не очень-то склонного к письменным упражнениям, — истребителя Евгения Федченко. «От Жени письмо! — воскликнул Владимир Петрович. — Вот радость неожиданная! Да где же он теперь?»