Так или иначе, ночь прошла в относительной тишине.

— Я вас слушаю, товарищ капитан... — сказал человек с покрасневшими от бессонницы глазами, подвигая Вересову коробку «Пальмиры». — Курите? Э, да вы ранены!? Может быть, — тогда лучше на диван? Ну, так... что же у вас стряслось такое?

Андрей Андреевич машинально взял папиросу из коробки. Не легко было ему, повидимому, начать.

— Случилось у меня, товарищ полковник... очень тяжелое! — проговорил он, слишком пристально рассматривая мундштук папиросы. — Такое тяжелое, что... И хуже всего, что во всем виноват я сам.

Человек с усталыми глазами внимательно вгляделся в лицо своего собеседника. Он был очень бледен, этот капитан. Лет не так много, а две глубокие складки уже легли вдоль щек! Под глазами — тени нескольких бессонных ночей! По пустякам лица людей не принимают такого выражения.

— Понимаю вас. Но... Что ж поделать? К нам с радостями мало кто приходит, особенно сейчас. Мы вроде докторов. И по опасным болезням, к сожалению.

— Товарищ полковник! — вдруг заторопился Вересов, как будто что-то его подстрекнуло. — Прошу прощения. Я лучше сразу, без обиняков. Иначе у меня ничего не выйдет... Я — Вересов, кристаллограф, специалист по самоцветам. Я не знаю, получили ли вы мое письмо (я вчера только занес его), но я — муж артистки Вересовой, Милицы... Я думаю, — вы слыхали?

Полковник поднял на него глаза.

— Ах, вот оно что! Киноактрисы Вересовой? Понятно... Вчера как будто в городе говорили, что она...

— Простите, товарищ полковник! В том-то и несчастье, что я сам не знаю еще, что с ней случилось. Я потому и решился потревожить вас... В милиции мне дали простой ответ; страшный, но ясный. Снаряд на площади. Найдены ее сумочка и шляпка. Выходит, она убита.

— То есть как это: «выходит»? А у вас другие предположения? Вы думаете, что она не убита? Ну так тем лучше!

Андрей Вересов перевел дыхание.

— Я боюсь... боюсь, что не лучше... — глухо сказал он. — Пожалуй, хуже... Не легко мне говорить это!

Теперь паузу сделал уже полковник. Он не сразу ответил на то, что сказал Вересов. Впрочем, его глаза уже трудно было, пожалуй, называть усталыми: выражение его лица мало-помалу менялось, менялось что-то и в глазах. Они постепенно становились из утомленных — спокойными, пристально-внимательными.

— Я очень хорошо понимаю вас, товарищ капитан... Вы артиллерист? Береговик? А где ранение получили?.. Да, там было жарко, у Кингисеппа. Понимаю вас. Всё это трудно! Но чаще всего нужно Так же, как очистить рану от грязи: легче будет! И — скорее заживет. Вы умно сделали, что пришли прямо к нам. Думаю, что помогу вам... Пожалуй, я начну сам, а вы поправите меня, если где ошибусь. Идет? Тогда устраивайтесь.

Он приподнял и так повернул зеленый колпак лампы, чтобы свет не падал ему прямо в лицо, закурил, почесал в раздумье бровь.

— Ну, так вот! Много лет назад молодой способный ученый потерял свою первую жену, — начал он глуховатым, не то что спокойным, скорее успокаивающим голосом. — Потерял и остался один с маленьким сыном на руках. Он очень любил усопшую, этот ученый, любил он и ее сына. Любит его и теперь... Но тогда он был еще совсем молод. Ему казалось, что его печаль, — навек; что теперь вся его жизнь сведется к заботе о сыне. Ну, не считая, конечно, большего: страны, науки... Ведь так? Ну, хорошо! Прошли годы. Потеря стала понемногу забываться... Что ж, бывает. Время! И вот тут он встретил на своем пути другого человека... Блестящего, по-своему, человека: талантливую красивую артистку, умницу, и... Впрочем, никаких «и» он в ней тогда не заметил. Она очень понравилась ему. Так понравилась, что он уже мог замечать в ней одни только достоинства. Так ведь?

— Просто полюбил ее, товарищ полковник! — не поднимая головы, пробормотал Вересов.

— Ну, конечно! А что же я говорю? Вот именно — полюбил. Полюбил настолько, что решил сделать ее — именно ее! — матерью своего сына. Ну... а — она вас? Тоже?

Андрей Андреевич молчал, пристально вглядываясь в свою измятую папиросу.

— Может быть, в этом очень трудно признаться, — мягко сказал полковник, — но я уверен, признаться всё-таки надо, капитан. Хотя бы самому себе, но честно. Нет. Не полюбила она вас. По-настоящему — нет! Я не спорю: пять лет! Привычка образовалась, кое-какие теплые чувства... Но разве это — любовь? И скажите мне, друг мой, откровенно: а она-то была достойна вашей любви? Любви нашего товарища, советского человека? Была она достойна стать матерью вашему сыну — чудесному мальчишке, если судить по вашему письму к нам? Ведь безусловно нет! И вы сами это давно поняли.

Теперь Андрей Андреевич выпрямился. Щеки его вспыхнули. Голос окреп.

— Вы совершенно правы, товарищ полковник! — заговорил он — Было бы и нечестно, да и глупо спорить с этим. Да, я давно понял всё! И мне стыдно теперь признаться, что в свое время я не нашел в себе силы, я не смог...

— Э, голубчик! Если бы каждый из нас в нужный час имел эту силу... Тогда бы... Тогда моя, скажем, работа намного бы упростилась, поверьте слову! Ведь беда-то в том, что любая ошибка начинается всегда с малого... С таких пустяков!.. Как, кстати, фамилия вашей супруги до замужества?

— Симонсон. Она родилась в одиннадцатом году в семье чиновника... довольно крупного. Отец — полуангличанин, мать — немка, некая Людвигсгаузен-Вольф... Но ее отец служил и в советское время. Он был финансовым работником. Потом умер. От рака.

— Так, так... Симонсон, Симонсон? Владимир Симонсон?! Впрочем, конечно; я же читал это в вашем заявлении! Да и вообще. . . Дело не в фамилии, дело в человеке, в его личности. Киноактриса. Талант! Жадное честолюбие... Воспитание не наше... Умна. . . А впрочем, так ли уж она была умна, как вам казалось? Ум-то ведь разный бывает! Вы, товарищ кристаллограф, вы видели в ней драгоценный камень, бриллиант чистой воды, так сказать. Но бриллианты ведь оказываются порой и фальшивыми... Впрочем, простите, я перебил вас? Продолжайте, продолжайте, пожалуйста...

— Я все эти ночи не спал, товарищ полковник! — говорит Андрей Вересов. — Я перебирал все эти годы, всю нашу совместную жизнь. Нет мне никаких оправданий! Каким же я был слепцом, недостойным слепцом! Как я не заметил всего сразу, как не разгадал этого человека?

Полковник чуть приподнял бровь, как бы не считая возможным до конца согласиться с ним.

— Меня это не слишком удивляет, — заметил он по- прежнему очень спокойно, даже мягко. — Слов нет — это очень печально. Очень! Но с другой стороны: что же это был бы за враг, если бы он позволил быстро разгадать свою сущность, и кому? Вам! Некстати доверчивому, любящему человеку! Не разгадали вы ее по простой причине, дорогой капитан! Потому, что она всё сделала, чтобы вы этого не могли открыть. Она вообще превосходно гримировалась, ваша актриса! Очень хорошо! Настолько тщательно, так умело, что я уверенно скажу — около вас несколько лет жил очень опасный, очень коварный, крупный враг! Зачем мне скрывать от вас это? Я убежден, что ваша жена... Простите, бывшая жена! — не мелкая она сошка в своем деле; о нет, отнюдь! Давайте-ка прикинем еще раз, что же вам о ней известно?

Они беседовали долго, очень долго. Андрей Вересов несколько успокоился; точнее сказать, овладел собою. Он тщательно вспоминал всё, что замечал, на что натыкался сам. По большей части это — пустяки, отдельные мелкие черточки холодного, расчетливого, честолюбивого, скрытного характера. Черты человека без привязанностей, без жалости, без чести, может быть... Каждая из них в отдельности не значит почти ничего. Но какое отвратительное лицо складывается из всех этих черт, когда вдруг соединишь их вместе!

Вспоминал Андрей Андреевич и то, о чем сегодня, вчера в эти страшные для них дни успел рассказать ему сын, Лодя.

Вот неизвестный, приходивший к Милице в самый день объявления войны и привезший ей чемоданы. Никаких чемоданов ему, разумеется, не могли прислать.