Ира Краснопольская села в поезд в Москве еще восьмого числа; но только двенадцатого товарный паровоз «Щ» протащил несколько пассажирских вагонов, составлявших голову их смешанного эшелона через Волховский мост неподалеку от знаменитой плотины.

Всю дорогу спутники-фронтовики говорили о Волхове, как о самом рискованном месте. Почти ежедневно фашисты бомбили злосчастную станцию. Важно было «проскочить» ее. А дальше к озеру — там уж что; там — фронт. Фронт — дело домашнее!

Еще в Москве ее устроили в командирский вагон; за трое суток пути она перезнакомилась с десятками людей в полушубках и шинелях, в серой армейской и черной морской форме, направлявшихся по этому кружному пути туда, в Ленинград, или на Волховский фронт. Они были совершенно разными, эти воины. Одни всё время, с самой Москвы, разбившись на четверки или тройки, играли на поставленных дыбом чемоданах в кости или в преферанс. Игроков всегда окружала плотная кучка сочувствующих болельщиков. Другие всю дорогу внимательно читали книги, пристроившись в самых неудобных позициях на верхних полках. Были такие, которые по утрам, всячески стараясь не запачкать их, доставали из чистеньких, хорошо уложенных чемоданов мыльца в целлулоидовых мыльницах, белейшие полотенца и, помогая друг другу, тщательно наводили на себя чистоту, с трудом и жертвами достав тепловатую воду у проводников. Были и другие: эти с уханьем, раздевшись по пояс, по-богатырски выскакивали на весенний снег, снегом умывали лица, мускулистые жесткие руки, волосатые груди, загорелые уже, несмотря на апрель месяц, шеи.

А за окнами двое суток неторопливо ползли бесконечные леса. Все кругом ворчали на черепаший ход поезда, все, кроме Иры. Что на свете лучше ожидания, когда ждешь счастья?

Она рисовала себе совсем незнакомую ей, но уже известную по письмам северную деревню, со старой церковью на холме над берегом Ладожского озера, какой-то лес, какую-то станцию, какой-то дом, освещенный изнутри.

А он?

Встретит ли он ее в летнем шлеме или простоволосый, в фетровых валенках своих, в оленьих унтах, или в чем-нибудь другом? Будет ли весел, будет ли грустен, будет ли здоров? ..

Будет ли он, будет ли он, будет ли он? ..

Последнюю ночь долго не спали. Говорили о немецких фашистах, о России, о войне. Ире дремалось; но сколько бы раз она ни просыпалась, вздрагивая, бесконечный разговор этот всё еще длился.

— Пруссаки нас, русских, конечно, покорить никогда не могли и теперь не могут, — говорил густой голос из темноты. — Но, товарищ капитан... тут надо еще что- то во внимание принять. Русские, русские! Наш народ тоже в разные времена разным был. Я не могу, как хотите, сравнивать русского героя времен Бориса Годунова с нынешним, советским героем. Советская Россия! Советские люди! Вот кто всё может!

— Кто ж с этим спорит? Но вы задумывались, дружок, что ведь не случайность, что именно мы, русские, советскими стали? Конечно, придет время, другие тоже за нами вслед пойдут; так ведь то уж — вслед! Колоссальная разница. Дело-то разное — пять веков назад Колумбом быть или теперь на Кубу кораблик привести...

Было часов одиннадцать, когда она заснула.

Утром ее разбудил толчок — остановка. Вагон еще спал; однако в соседнем отделении вполголоса, хотя и без особой осторожности, разговаривали двое. Сначала только их голоса доносились до нее. Смысла слов она не улавливала. Потом, услышав привычные термины — «высотёнка», «подкрутил стабилизатор», «штопорил до земли», — она открыла глаза. Летчики... Может быть, уже близко?

Летчики, очевидно, только что сели. Они несколько минут предавали проклятиям коменданта, который намеревался «запихнуть их в четыреста двадцать седьмой товарный». Потом они выяснили явную необходимость «поднавернуть».

Затопали ноги, донесся характерный звук открываемого чемодана.

— Да, Коля, слушай-ка! — сказал вдруг один, возвращаясь, видимо, к прерванному посадкой разговору. — Ах, как ты меня расстроил, я и не знаю! Вот уж не ждал, не гадал, что больше его никогда не увижу. Расскажи хоть, как это было? Ну, да, герой; я про него иначе и не думал. Но... Эх, жалко человека! Такой был классный летчик и счастливчик, главное! Как это ему не подвезло так на этот раз?

— Да уж так вот! Мы почти всё выяснили. Он ведь жил до десятого, до вечера; всё успел рассказать. Ну, довольно просто. Им было приказано тогда, девятого, особо бдительно охранять дорожку. Ни под каким видом не допускать к ней ни одного фрица, понимаешь. Так получилось: спешно шла колонна специального назначения, в Ленинград. Не знаю, — машин сто, что ли? Представляешь себе, в случае пикировочки, попадание в какую-нибудь пятидесятую...

— Да зачем в пятидесятую? Тут в любую сыпани, всё одно. Тут бы, знаешь, сама Ладога-матушка крякнула!

— Точно. Прими в расчет, что ледок-то и без того не январский. Там синё, тут синё... Колонна подрастянулась.

— Эй, чорт возьми! А день ясный?

— По счастью, нет; туманчик кое-где потягивал; видимость — десять-двенадцать. Чорт их ведает: может быть, они всё же пронюхали что-то? Часов с шести оттуда, от Сухо, как начали, как начали идти. Да нет, все в одиночку, с разных румбов. Иди лови их там!

— Он — что, с первого взлета, как пошел, так и...

— Какое — с первого! Ты сообрази, как это получилось! Он был на совсем другом задании. Ну, когда стало смеркаться, отпустил ведомого напрямик, (у того движок забарахлил), а сам пошел кругом. Шел высоко; домой шел. Боезапас на исходе... Вышел к берегу и сразу же увидел: в районе Сухо бой — два наших звена треплют «мессеров». Вцепились в них и увлеклись; не видят, что берегом, с финской стороны, ползет эта пакость. Да «юнкерс», пикировщик! Почти по своему потолку идет, украдкой... С явным намерением под шумок, не ввязываясь в бой, выйти на трассу.

— Эх, будь он проклят!

— Именно! А он — тоже один. Ведомого отпустил. Патронов почти ничего... Что делать? «Не моя печаль», — так, что ли? А на озере наст зеркалит; колонна головой давно вышла на берег; но еще и на льду машины есть. Те, наши, не видят.

— Ясно!

— Да, конечно, ясно. Газанул, а вокруг — ни облачка. Фашист боевого порыва не проявляет: ему не до дуэли; ему бы только дело сделать. Ловчится сманеврировать к колонне. Ну, он зашел раз, зашел другой, третий. Боезапас — весь... А тот это заметил, отрывается от него, заходит на боевой курс с озера. Ну... что бы ты сделал? Еще грузовиков двадцать на льду у трещин, — станция забита до отказа, лед — синий, как скорлупа тонкий... катастрофа... Что бы ты сделал, спрашиваю?

— Чего спрашивать-то?

— Понятно! Ну вот и он так же рассудил... Зашел с превышением, поприжал как следует быть, и врезался... А тут уж, конечно, трудно судить, что и как. Да, не повезло, если хочешь. Должно быть, тряхнуло, как следует. Обморок. И не успел выброситься... Немца — того разнесло в дым его же бомбами, километрах в десяти от бережка. А его подобрали еще километра на два севернее. Скорее удивительно, если хочешь, что он почти сутки протянул...

Последовало молчание. Ира Краснопольская лежала не двигаясь, почти не дыша: ведь всё это могло быть и с ним, с Женей!

— Сказать я тебе не могу, как это на меня подействовало, — проговорил, наконец, более басистый из двух голосов. — Да, понимаешь ты, мы же с ним как раз второго из Ладоги на одной машине ехали. Всё говорили, говорили. Ведь только что женился человек; жена молодая вот-вот должна приехать... Где же похоронили-то? Или еще нигде?

— У нас место одно: над озером. У нас там такой общий холм есть, на самом берегу, где церквушка на холме. Пятеро там уже лежат, там — и его...

Они замолчали, вдруг обомлев. У входа в их отделение, держась рукой за спинку дивана, стояла молоденькая женщина, почти девочка. И, вероятно, ей не надо было ничего говорить, ничего спрашивать, потому что младший из летчиков сразу же, побледнев, вскочил ей навстречу.