Несколько минут неверного, выжидательного обоюдного молчания. Смотрят друг на друга: и эти, и те...

Потом бронированная дверь на том, вновь прибывшем, паровозе отодвигается не без труда. Небольшой человек в морском, — в нашем! — кителе натруженно, со ступеньки на ступеньку, сходит на песок.

Еще мгновение — и капитан Стрекалов тоже откидывает свою дверь, тоже выскакивает на полотно. Не веря глазам своим, он всё быстрее и быстрее идет, почти бежит навстречу...

Тот офицер, у того поезда, подносит руку козырьком к глазам, всматривается...

— Во... Владимир... Стрекалов! Капитан! — спрашивает он неизвестно кого, может быть сам себя, и вдруг, прихрамывая, бросается вперед.

— Белобородов! — вскрикивает тогда и Стрекалов неистово. — Да откуда же ты? Да ведь ты же... ты же погиб, говорили?..

Но это действительно капитан Белобородов. Он довел свой поезд до места. «Волна Балтики» выплеснулась, наконец, на родной берег. И капитан Белобородов, закрыв глаза, на минуту опирается плечом о броню своей первой площадки.

— Ну вот, прибыли... — с облегчением говорит он. — Две тысячи семьсот семьдесят два километра и четыре десятых. И комбатар мой ранен, Вересов, Андрей Андреевич. Вчера только в партию приняли, а вот... Врача бы ему, Стрекалов... А всё-таки... пришли!

Были в жизни летчика Слепня, как бывают они в жизни каждого человека, такие дни, такие особенные и знаменательные даты, которые он запомнил надолго, навсегда.

Осенью 1915 года Франция пригласила нескольких русских летчиков, и молодого штабс-капитана Слепня в том числе, «поработать на западном фронте». Офицеры эти проходили перед тем стажировку на новых французских машинах в известной школе истребителей в По. В намерения союзного командования входило показать «восточным союзникам» настоящую воздушную войну, ту, которую, по его мнению, могут вести только французы. Союзников никогда не мешает вовремя поставить на место, чтобы не зазнавались, чорт их возьми!

Именно поэтому стажеры были прикомандированы к лучшей истребительной эскадрилье, к знаменитой группе «Аистов».

Молодежь остается молодежью во всех странах и под всеми широтами. До сих пор Евгений Слепень с теплым чувством вспоминал чудесных парней, цвет галльской авиации, своих тогдашних друзей: вечно страдающего от неизлечимой болезни желудка, но всегда подтянутого, блестящего, иронически и галантно настроенного аристократа Гинемэра; раз навсегда приготовившегося к собственной гибели мрачно острящего Поля Бюно-Варилья; чудака аббата Жюно, который полагал, что сбивать самолеты противника и губить души врагов не подобает католическому священнику, даже если он стал летчиком. Он поэтому напрактиковался исключительно на уничтожении вражеских привязных аэростатов. «Тут, — говаривал аббат — не мое дело что и как. Если этот собачий бош, когда его свинский пузырь загорится, окажется проклятым растяпой и позабудет про свой дерьмовый парашют, я-то тут при чем, клянусь святым Мартином Галльским! Заповедь ясна: «не убий!»

Помнил Слепень и первого из первых, аса всех асов, Фонка, плебея, сосредоточенного, немногословного и, на первый взгляд, не блестящего, рядом с беспечным дворянином Гинемэром...

Все разные, они все были добрыми товарищами; перед лицом поминутно грозящей смерти даже сословные перегородки, казалось, почти стерлись, не говоря уже о национальных. Но командование — командование было «другим коленкором» подшито. Командование хотело прежде всего доказать «русским медведям», что они хоть и друзья, а всё же друзья второго сорта. И не им равняться со своими просвещенными учителями! О-ля!

Вызов последовал в тот день и час, когда на аэродроме не осталось никого, кроме Слепня. Вызов экстренный. Над самым фронтом, неподалеку, двое «бошей» насели на француза-разведчика. «Быстренько, мсье ле капитэн! — сказал Слепню запыхавшийся сержант. — От бедняги пух и перья летят! Пахнет плохим!»

Конечно, случись под рукой кто-либо еще, командование послало бы на помощь своего; не очень хочется, чтобы француза выручал из беды русский! Но все остальные в разгоне; делать нечего!

Слепень взлетел, чувствуя, что в него не верят: там, на востоке, считали они, — какая там война, какая авиация? И это глухое недоверие, это отношение к русским как к маленьким налило его ядовитой злостью. Ах, так?

На всю жизнь запомнилось ему чувство, с которым он несся на мало знакомой, непривычной машине к месту воздушной драмы. Французам, чорт их дери, легко: им только немцев сбивать. А ему надо во что бы то ни стало вместе с вражеским самолетом сбить и это чужеземное высокомерие. Лопнуть, а сбить!

Да, он прибыл поздно: французский «Вуазен», пылая, падал. Два «Фоккера», увлеченные этим зрелищем, кружились возле него. Поэтому они проворонили появление мстителя; не намного, — на несколько секунд. И Слепень отомстил.

Потный от нестерпимого волнения и ярости, Женя (ему было тогда неполных девятнадцать лет) свалился на них сверху. Ближний немец был сбит в первые же три секунды боя. Второй, подраненный, успел уйти, но, по донесениям пехоты, еле дотянул до фронта и сел сразу за немецкими окопами. Французские пушки тотчас докапали его. Да, вот; так это было... И сейчас еще у Слепня, там, в Ленинграде, в столе, лежит вместе с его тремя «георгиями» красная розетка «Почетного легиона». И стоило, — с того дня он стал настоящим истребителем.

Но был и другой день; четыре... нет, пять лет спустя. В начале сентября двадцатого года военлет Красной Армии товарищ Слепень Е. М. вылетел в бой против белого летчика Козодавлева, объявленного советской властью вне закона. Месяц назад Владимир Козодавлев, — в прошлом такой же царский офицер, как и Слепень, потом такой же «военспец» и «краслет», как и он, — переметнулся к Врангелю, — перелетел!

Теперь на мощной английской машине, каких у нас еще и в заводе не было, он летал над нашими аэродромами. Шутя, точно издеваясь, сбивал он каждого, кто рисковал принять с ним бой, и сбрасывал на землю наглые письма: «С воздушной солдатней и матросней поступлю так же. Господ офицеров приглашаю к нам в Крым. Стыдитесь, друзья: у вас есть еще крылья!»

Драться на стареньком «Спаде» с быстроходным, сильно вооруженным «Хавеландом» мог только первоклассный летчик.

Командование красных считало Слепня именно таким, первоклассным. Но оно имело все основания сомневаться в нем. Он ведь тоже совсем недавно, — и бог его ведает, с каким чувством, — срезал с плеч офицерские погоны. Три года — не сто лет; вчерашнее «их благородие!» Что у него в душе?

Правда, командование красных не знало, что летчики Слепень и Козодавлев — однокашники по Качинской школе под Севастополем, что они дружили когда-то, вместе пели «Как ныне сбирается...», гуляли по Приморскому бульвару... Стань это известным, Слепень не получил бы приказа взлететь. Но и так он пошел в воздух опять как тогда, во Франции, чувствуя, что ему снова не верят.

Теперь он не имел права обижаться на это недоверие, — человек, растерявшийся перед лицом великих событий, плохо еще разобравшийся в их смысле, он и сам хорошо не знал, за кого он и почему. Он знал одно: на свете не было для него более острого чувства, чем ненависть к предательству. К любому, чем бы оно ни прикрывалось. Всегда и везде. И теперь ярость против бывшего друга, который так же, как он сам, недавно приносил присягу и нарушил слово, жгла ему сердце нестерпимым, злым огнем.

На стареньком «Спадике» (его хорошо знали и друзья, и враги) он с таким бешенством ринулся на новый, с иголочки, головастый «Хавеланд» Володьки, что известный своим жестоким хладнокровием Козодавлев опешил, может быть в первый раз в своей жизни. А второго такого раза летчику и ожидать нельзя.

В том бою Евгений Слепень выпустил только шесть пуль. Три из них прошили от ног до головы, снизу вверх, Володьку — старого друга, предателя Родины, «белого палладина», Володька упал у берега Днепра, западнее Каховки... Этого тоже, конечно, не забудешь никак.