Его Чужак вырвал его палку. Я бью его своей дубинкой. Он корчится. Я хорошо ударил его, и Горбун прыгает на него сверху Замечательно!

Чужак пытается встать, и я пинаю его ногой. Горбун отбирает свою палку обратно и бьет его снова и снова, а я помогаю.

Здоровяк. Его Чужак вскакивает и хочет удрать. Здоровяк охаживает его по заду своей дубинкой, рычит и смеется.

Я проявил свое умение. Я подбираю камень. Я лучше всех бросаю камни, даже лучше Здоровяка.

Камни — для Чужаков. Моих друзей я иногда царапаю, но никогда не швыряюсь в них камнями. А Чужаки просто обожают, когда им в лицо попадает камень. Мне нравится гонять Чужаков таким способом.

Я бросаю один камень, он гладкий и чистый. Попадаю Чужаку в ногу. Он скулит. Я швыряю еще один, с острыми углами, и попадаю ему в спину.

Тогда он бежит еще быстрее. Я вижу, что у него течет кровь. Большие красные капли падают в пыль.

Здоровяк смеется и хлопает меня по плечу. И я знаю, что ему со мной хорошо.

Горбун бьет своего Чужака. Здоровяк берет мою дубинку и присоединяется к нему. Кровь, Чужак весь в крови. Этот запах ударяет мне в нос. Я прыгаю прямо на Чужака и скачу на нем. Мы делаем так еще долго. Не надо беспокоиться, другие Чужаки не прибегут сюда. Чужаки иногда храбрые, но они понимают, когда они проигрывают.

Чужак замирает. Я пинаю его еще раз.

Он не отвечает. Наверное, умер.

Мы визжим, и пляшем, и выражаем свою радость.

Гэри потряс головой, чтобы окончательно прийти в себя. Помогло, но не особо.

— Ты был тем, что больше всех? — спросила Дорс. — А я была самкой, под деревьями.

— Прости, не узнал.

— Как все… непривычно, правда? Он сухо рассмеялся.

— Убивать всегда непривычно.

— Когда вы ушли с… э-э… вожаком…

— Мой сатир про себя называл его Здоровяком. Мы убили другого сатира.

Они сидели в шикарной приемной управления погружениями. Гэри встал. Мир слегка качнулся в сторону, а потом вернулся в нормальное положение.

— Пойду, немного поработаю над историческими исследованиями.

— А мне… мне понравилось, — кротко улыбнулась Дорс. Он на мгновение задумался, потом удивленно моргнул.

— Мне тоже, — сказал он, сам того не ожидая.

— Не убийство, а…

— Нет, конечно. Но… ощущение. Она усмехнулась.

— Такого на Тренторе не получишь, профессор.

Два дня он потратил на то, чтобы продраться сквозь дебри сухих отчетов, хранившихся в библиотеке главной станции. Она оказалась прекрасно оснащена и оборудована интерфейсом с несколькими сенсорами. Гэри упрямо пробирался по холодному электронному лабиринту.

Время почти полностью уничтожило многие записи. Если двигаться вспять по вектору времени, отображенному на огромных экранах, то миллион лет назад все, что сохранилось, представляло собой распухшие папки протоколов и листочки по технике безопасности. Конечно, современный подход категорически противоречил всем прошлым экспериментам. Но древние отвлеченные рассуждения, рапорты, пересказы и топорно обработанная статистическая информация — все это подлежало кропотливому пересмотру и расшифровке. Почему-то некоторые особенности поведения сатиров оказались тщательно запрятаны в приложениях и дневниках, словно биологи этой богом забытой станции смущались. И смутиться было от чего: взять хотя бы брачные отношения. И как прикажете все это использовать?

Он вглядывался в просторы, открывающиеся на трехмерном экране, и сводил воедино собственные идеи. Целесообразно ли следовать теории аналогии?

Сатиры обладают генами, почти идентичными человеческим, значит, развитие сатиров должно быть упрощенной версией развития человечества. Можно ли анализировать общественную формацию сатиров как редуцированный случай психоистории?

Глава местной службы безопасности, Якани, показала Селдону секретные файлы, в которых говорилось, что за последние десять тысяч лет сатиры генетически изменились. Но чем это закончится, Гэри не знал. Есть ведь еще не один измененный вид, например, «рабуны». Якани живо интересовалась его работой, даже слишком живо. И Гэри заподозрил, что академик Потентейт поручила ей следить за странными гостями.

В конце второго дня он сидел с Дорс и наблюдал, как багровый закат заливает небо, а края облаков отсвечивают оранжевым. Никакой эстет не прижился бы в этом мире, но Гэри он нравился. Правда, еда оставляла желать лучшего. Его желудок протестующе ворчал, переваривая непривычный ужин.

— Соблазнительно, конечно, использовать сатиров в качестве игрушечной модели для психоистории, — сказал он Дорс.

Но ты сомневаешься. — Они похожи на нас, но они…

— Недалеко ушли от животных? — хмыкнула она и поцеловала мужа. — Мой милый ханжа!

— Я знаю, что у нас у самих в основе остались животные инстинкты. Но зато мы намного приятней.

Ее бровь изящно изогнулась, и Гэри приготовился выслушивать вежливую отповедь.

— Они живут полной жизнью, и в этом им не откажешь.

— Я думаю, мы даже чересчур симпатичны.

— Что? — удивилась она.

— Я специально изучаю эволюцию человечества. По мнению большинства, это не слишком актуальный вопрос. И я их понимаю.

— А в Галактике живут в основном люди и еще малое число биологических видов, так что живого материала попросту не хватает.

Он никогда раньше не рассматривал проблему с этой стороны, но Дорс была права. Биология — непознанная до конца наука. Все официальные течения преследуют то, что называется «чистой социометрией».

Он продолжил последовательное изложение своих мыслей. Если кратко, то человеческий мозг был ошибкой природы, не подчиняющейся эволюционным законам. Мозг человека способен на большее, чем удовлетворение простых охотничьих и собирательских нужд. Создания, обладающие таким мозгом, поднялись выше животных. Они сумели разжечь огонь и соорудить простейшие каменные инструменты. Эти способности сделали человека венцом творения, заставив закон естественного отбора измениться. И изменение самого человека ускорилось: вывод следует из быстрого увеличения массы мозга. Развилась кора головного мозга. Вдобавок к старой сигнальной системе появилась новая. Кора расползлась на остальные области, наросла, словно плотная новая кожа. Так гласят древние тексты, привезенные из музеев много тысяч лет назад.

— Так появились музыканты и инженеры, святые и ученые, — торжественно закончил Гэри.

У Дорс была чудесная черта: она всегда прилежно слушала, пока он расхаживал по комнате и менторским тоном излагал свои соображения. Даже в отпуске.

— И ты считаешь, что сатиры появились как раз в то время? На древней Земле?

— А как иначе? И все эти эволюционные разделения произошли за несколько миллионов лет.

Дорс кивнула.

— Подумай о женщинах. Ведь эти самые изменения сделали рождение ребенка гораздо опаснее для матери.

— То есть?

— У новорожденных головы просто огромны. Мы, женщины, до сих пор расплачиваемся за ваши мозги… за наши мозги.

Он засмеялся. Она всегда сумеет взглянуть на предмет с неожиданной точки зрения.

— Тогда почему произошел именно такой отбор, а? Она загадочно улыбнулась.

— Может быть, мужчины и женщины обнаружили, что интеллект сексуален?

— Да ну?

Новая лукавая улыбка.

— Вот пример: мы!

— Ты видела когда-нибудь головидеозвезд? Интеллект из них так и прет, правда?

— Вспомни зверей, которых мы видели в имперском зоопарке. Может, для первобытных людей ум был чем-то вроде павлиньего хвоста или оленьих рогов: яркой побрякушкой, которая привлекает самок. Великолепный сексуальный манок.

— Понятно, туз в рукаве при хорошо сданных картах, — рассмеялся он. — Итак, мозг — это всего лишь яркий хвост.

— Мне этот хвост нравится, — подмигнула Дорс.

Он смотрел, как закат сменяется сумерками, малиновыми тенями, и почему-то почувствовал себя странно счастливым. По глади неба плыли мягкие облака причудливой формы.