— Когда состоится заседание суда?

— Второго марта.

— Ну и хорошо. Уверена, Абрамов-старший с коллегами что-нибудь придумает.

А если нет?

От пяти до семи лет лишения свободы.

Стоит мне подумать об этих цифрах, как дрожь пробегает по телу.

У Харитоновой внезапно громко звонит телефон.

Вспомнишь солнце вот и луч. Точнее этот ее «Саша Белый».

— Идем, Дарин, Илья уже ждет нас внизу. Заберем Гномыча и поедем к этой твоей старушке, — поднимаясь со стула, сообщает она.

Многое можно пережить. Ко многому можно привыкнуть. К бессонным ночам на неудобной, жесткой кровати и отвратительной жрачке, поданной по расписанию. К серому, унылому месту своего пребывания; тишине, звенящей в ушах, и постоянной нехватке чистого, свежего воздуха, ценить который начинаешь только тогда, когда теряешь свободу.

Все бы ничего, но замкнутое пространство всегда меня пугало. Дело тут не в клаустрофобии, нет. Дело в том, что ты остаешься наедине со своими демонами. Ад пуст, они здесь, и деться тебе некуда. Ты в клетке. В заточении. Не только физически, но и ментально.

Всецело заключен, как бы патетично это не звучало…

— Слышь, первоход, там опять к тебе юная барышня рвется.

Поднимаю голову, фокусирую взгляд на источнике шума.

— Та же, — пожевывая жвачку, уточняет сотрудник режимной службы.

Какого дьявола, скажи мне, ты такая упертая?!

— Боевая у тебя девка. Угрожает.

Девка… Козел.

— Сказала, что никуда не уйдет, пока с тобой не увидится, — хохотнув, сообщает он.

Прислоняюсь затылком к холодной стене. Разумом понимаю, что нельзя мне к ней… Но, черт возьми, как же хочется! До ломоты. До трясучки.

Может, в последний раз?

— Ну че, Абрамов, пойдешь?

И я сдаюсь под гнетом острой тоски, разъедающей внутренности.

Встаю с пола. Разминаю затекшую от неудобной позы шею.

— Ооо, снизошел, молчун, — насмешливо комментирует мой порыв, гремя ключами. — На выход, руки за спину.

Щелчок.

Каково это? Так себе ощущения. Подавляюще-угнетающие.

— Двигай.

От моих шагов по коридору разносится эхо. Пока направляемся в комнату для свиданий, размышляю над тупостью своего поступка.

Вот на хрена, спрашивается, наступать на больную мозоль? Столько времени держался.

Слабак.

— Вперед, к Джульетте, — Сердюк снимает с меня наручники и небрежно кивает влево. Туда мол надо.

На автомате потираю запястье. Конкретно здесь я впервые. Встречи с моим адвокатом проходят в иной обстановке.

Осматриваюсь.

Посередине комнаты стеклянная перегородка и несколько узких кабинок, оснащенных переговорными устройствами.

Прямо в лучших традициях какого-нибудь стремного российского телесериала, ей богу.

Краем глаза улавливаю движение, и сердце тут же бесконтрольно сбивается с ритма. Потому что это Даша. Стоит по ту сторону. Нервно заламывает руки. Ждет. Меня.

Зачем ты здесь, глупая?

Иду и жадно разглядываю девчонку, образ которой навечно замурован в моем нездоровом сознании. Смотрю на нее. Смотрю… Боюсь упустить драгоценные секунды. Знаю ведь наперед: наша встреча будет недолгой.

Приближаясь, отмечаю детали, которые мне совершенно не нравятся. Не лгал отец, она и правда плохо выглядит. Утомленная, измученная. Неестественно бледная.

Волосы собраны наверх в аккуратный пучок. Без макияжа. Максимально скромно одета. Джинсы и тонкий, темно-синий джемпер, сильно подчеркивающий нездоровую худобу.

Кошмар. Кожа да кости.

Мне дико больно видеть ее такой. Как-будто диск от болгарки под ребра вогнали. Поскорее бы уже захлебнуться собственной кровью.

Отодвигаю стул, сажусь. Отрываю взгляд от выпирающих ключиц. Поднимаю выше. Невольно засматриваюсь на искусанные от волнения губы.

Клянусь, все бы отдал за один поцелуй. Пусть бы даже как в прошлый раз. Когда она не ответила.

Сглатываю, ощущая острую жажду. Заставляю себя встретиться с ней глазами. Ожидая увидеть в них, что угодно. Страх. Ненависть. Осуждение. Жалость… Что угодно, но не эту ответную болезненную потребность, сбивающую с толку.

Моргает. С пушистых ресниц срываются слезы и, наверное, впервые за последнее время я искренне сожалею о том, что оказался в этих стенах.

Теперь к ней не прикоснуться.

Никак.

Ни с ее разрешения, ни без.

Даша, встрепенувшись, вытирает щеки и приосанивается. Занимает место напротив. Снимает трубку. Выразительно стреляет взглядом, и мои губы изображают подобие кривой улыбки.

И правда требовать научилась… Притом невербально.

Медленно повторяю ее движение, не имея ни малейшего понятия о том, что нужно говорить, учитывая обстоятельства.

— Ян, — выдыхает с облегчением.

— Арсеньева… Зачем пришла? — интересуюсь холодно, а у самого мозги в кашу, стоит только услышать свое имя.

— Я здесь из-за тебя, неужели не ясно? — вздернув подбородок, отвечает с вызовом.

Ухмыляюсь. Узнаю этот тон. Да и фразу где-то уже слышал.

— Спасибо, что прервал затяжное молчание.

Обида так и звенит в ее голосе.

— В порядке исключения.

— Ты… нормально себя чувствуешь? — сквозь мутное стекло обеспокоенно всматривается в мое лицо. Видимо, выгляжу я и впрямь отвратительно, раз она задает вопросы подобного характера.

— Терпимо.

Такая себе полуправда.

Дерьмово мне, Даш. Без тебя.

— Ты закрыла сессию?

— Закрыла.

— Лавринович яйца подкатывает? — не могу не спросить, ибо ревность усердно грызет мне глотку.

— Нет.

Внимательно наблюдаю за реакцией и с досадой понимаю, что она врет.

— Никто не обижает?

Как смешно, должно быть, это звучит из моих уст.

Отрицательно качает головой, и между нами на какое-то время повисает напряженное молчание.

— В Питере зимой очень красиво, — тихо произносит она вдруг.

— Где была? — ласкаю взглядом тонкую, лебединую шею.

— Посмотрела изнутри Исаакиевский Собор. Погуляла по Невскому. Зашла в «Дачники», чтобы поймать ностальгию.

— Солянка все еще вкусная? — поддерживаю эту нашу нелепую светскую беседу. Иногда ведь неважно о чем говорить, главное с кем.

— Да, но с твоей не сравнится, — заявляет на полном серьезе.

Что ж… Похоже, мне удалось произвести на нее впечатление.

— А еще, я была в Русском музее. Нашла картину, про которую ты рассказывал. «Девятый вал» Айвазовского.

Удивленно вскидываю бровь.

— Ты был прав. Вживую она прекрасна…

— А как же трагичный финал?

— О финале мы ничего не знаем.

— Да брось, Арсеньева, все итак предельно ясно. Морякам не спастись. Корабль разбит, вокруг неистовое море, жаждущее оставить их там навсегда.

— Есть обломки от корабля.

— Цепляться за них бессмысленно.

— Моряки могут попытаться помочь друг другу, — упорно стоит на своем.

— Разве что утонут, держась за руки.

— А как же тонко подобранные художником цвета? Они дарят надежду.

Неисправима…

— Надежду на что?

— На то, что даже самый страшный день может закончиться хорошо, — не отпускает мой взгляд, и меня затягивает намертво.

— Цвета… Нужно было чем-то разбавить драматизм, — пожимаю плечом.

— Эта картина о мужестве и борьбе.

— Проигранной борьбе, — поправляю ее я.

— Вовсе нет, — спорит, заупрямившись.

— Ладно. Давай не будем об этом, — предлагаю остановиться. Потому что мне тяжело дается эта игра в ассоциации. Слишком в тему.

Она недовольно хмурится, явно не желая отступать.

— Я видела твой билет, — режет заточенным лезвием по сердцу. — Тот самый, до Питера…

Билет.

Я так хотел уехать и оставить месть на потом.

Не вышло…

— Почему ты… так и не прилетел?

— Мне искренне жаль.