— Реветь удумала? — осведомляюсь порицающе.

Отрицательно мотнув головой, шмыгает носом.

— Все закончилось. Выдохни.

Она и выдыхает. Рвано, тяжко, с надрывом. И этот чертов звук под самую кожу пробирается.

— Эй, ты справилась, — хмуро наблюдаю за тем, как она борется с собой.

Зажмуривается. Пытается совладать с накатившими эмоциями, но, видимо, нервная система дает-таки сбой.

Слезы градом льются по щекам, худенькие плечи подергиваются.

Отворачивается, закрывает лицо ладонями, и я вдруг ловлю себя на несвойственной для меня мысли — девчонку искренне жаль… Хлебнула в свои девятнадцать прилично. С дебилом моим связалась. Уже одно это — полный финиш. Про историю с Каримовым вообще молчу. Пока она заново пересказывала события того вечера, думал только о том, как бы не свернуть шею Каримовскому ублюдку, сидящему в инвалидном кресле.

Была бы Арсеньева моей дочерью, тупо закопал бы его в лесу. Но не сразу.

— Ну все, — следуя какому-то странному порыву, грубовато притискиваю девчонку к себе.

Сперва замирает и протестующе напрягается всем телом, но потом, видать, внутри что-то происходит. Заходится тихой истерикой. Рыдает, никак остановиться не может.

Вообще, к бабским слезам я давно уже равнодушен, но тут… отозвалось.

— Ну порыдай, если надо, — коряво поглаживая ее по волосам, разрешаю великодушно. — Скоро у тебя все наладится.

Тупые общие фразы. Терпеть их не могу, но зачем-то говорю.

Первые тяжелые капли дождя падают на землю. Отбивают ритмичную дробь по гладкой поверхности асфальта. А мы все стоим. До тех пор, пока раскат грома не разрезает затянутое черными тучами небо.

— Извините, — Дарина отстраняется и смущенно опускает глаза.

— Поехали, пока в меня херова молния не шарахнула. Я ее до смерти боюсь… — признаюсь зачем-то.

Кивает, и мы быстрыми шагами направляемся к парковке, расположенной слева от здания. Наблюдать за развернувшейся непогодой из машины куда приятнее…

— На ближайшей остановке высадите, пожалуйста, — лепечет, принимая из моих рук салфетки.

Сто лет в бардачке лежали. Пригодились, спасибо Марьяне.

— Давай без этих твоих финтов. Я устал и хочу жрать. Поужинаем где-нибудь в ресторане, расскажешь, о чем хотела поговорить, и я отвезу тебя в общежитие.

— Не пойду в ресторан, — упрямится.

— Тогда в штаб, но ты готовишь и первое и второе, — сразу выдвигаю свои условия.

— Хорошо, — соглашается и даже не спорит.

Штаб — это квартира сына. Там мы с ней регулярно собирались для того, чтобы обсудить грядущие заседания. Как я понял, девчонка чувствует себя безопасно в этой его мрачной конуре. С каким-то особым трепетом относится к логову Яна. Полагаю, причина в бабских заморочках. Воспоминания и прочая сопливая ересь…

— А плов умеешь мутить? — интересуюсь, выезжая с парковки.

— Умею, — отзывается тихо.

— Тогда мне нужен и борщ, и соус, и плов.

Вижу, как дергается уголок ее губ.

Нет, ну а что… С домашней едой ничто не сравнится, а у нее недурно получается. В прошлый раз я приговорил кастрюлю борща за сутки.

Сигналю долбокряку, тупящему на перекрестке. По лобовому вода стеной. Дворники работают на полную мощность, но еле справляются. На улице самый настоящий апокалипсис развернулся. Льет, словно из ведра.

— Как прошла ваша встреча с сыном? — спрашивает робко.

— Я был паинькой. Обещал же тебе, — пожимаю плечом.

— У него… все хорошо? — смотрит на дорогу и, почувствовав мой пристальный взгляд, краснеет.

Впервые сама подняла эту тему со времен нашего скандала…

Дело в том, что в день оглашения судьей решения относительно дальнейшей судьбы Яна, у нас с Дариной состоялся непростой разговор, в ходе которого она узнала всю правду о состоянии моего сына. О том, что он не совсем здоров. О том, что с детства периодически посещает врача и порой нуждается в приеме определенных препаратов.

Приняв услышанное, Дарина выдала то, чего я никак не ожидал. Точнее я полагал, что у нее не хватит храбрости на то, чтобы озвучить нечто подобное. (Вот, кстати, в тот момент невольно и проникся к девчонке уважением, хотя выбесила своими нравоучениями знатно. Вылила на меня экспрессивным монологом свою правду-матку. Растоптала морально, чего давно уже никто делать не смел).

Опять анализирую…

Если коротко, в открытую заявила, что адвокат я блестящий, а вот отец из меня — дерьмо. Я, собственно, и без нее знал об этом, но спокойно выслушать соплячку, порицающую меня за то, что не поддержал сына после произошедшей в семье трагедии, не смог. Наорал на нее в ответ и жестко осадил. Потому что последние, сказанные ею фразы, в одну секунду прожгли внутренности уродливыми, жалящими язвами.

«Хотите знать, что я думаю? Его душевная болезнь — ваша заслуга. Мало того, что вы бессовестно переложили на Яна вину за смерть Алисы, так еще и заставили принять ее и жить с ней».

А хотите знать, что думаю я? Неприятно, однако, когда тебя тычут носом в собственное дерьмо.

— Почему твоего брата не было в суде? — жду, когда на светофоре загорится зеленый.

— Леша не смог прийти.

— Ну еще бы… — ухмыляюсь. — А что же родители?

С Арсеньевой я работаю довольно продолжительный отрезок времени, а об этих ущербных ни слова не слышал.

— Они в Новосибирске, — отворачивается к окну.

— Почему там не осталась? Зачем ломанулась в Питер? — давлю, пока стены крепости ослабли.

— Можно мы не будем об этом говорить?

— Ты поддерживаешь с ними связь? — не отстаю, хотя видно, что обсуждать свои отношения с этими упырями она и впрямь не намерена.

— Нет.

И слава Всевышнему. Мне еще тогда, три года назад, показалось, что семейство у нее конченое. Внешняя картинка не всегда соответствует содержанию.

Разве возьмут порядочные родители бабло за «моральный ущерб»?

Вопрос чисто риторический…

— Игорь Владимирович, готово! — доносится до меня звонкий голос девчонки. — Я тут на кухне накрою, ладно?

Отодвигаю бумажки, снимаю очки и, потирая переносицу, поднимаюсь со стула. Что б вы понимали, повод как следует набить желудок — единственная вещь, способная отвлечь меня от работы.

Иду на запахи. Аромат в квартире стоит убойный. Слюни текут как у некормленой псины, и никакая вытяжка тут не поможет. Чересчур развито обоняние, плюс слишком я падок на домашнюю стряпню…

Гостья суетится у плиты. Я устраиваюсь за столом и предвкушаю сытный ужин.

— Осторожно, очень горячо, — заботливо предупреждает она, пододвигая ко мне тарелку с борщом.

— Не понял, а ты? — хмуро взираю на сервировку.

— Я не буду, — подает нарезанный на дощечке хлеб и сметану в соуснике.

— Почему?

— Не хочу.

— Ну вот еще, у нас был уговор, — напоминаю ей, коль память короткая.

— Игорь Владимирович…

— Села есть!

Взглядом приказываю, и она обреченно достает столовые приборы.

— Ишь че вздумала, рабыню Заура изображать? Или как там звали страдалицу эту…

— Изаура, — смеется, усаживаясь напротив.

Ну хоть настроение немного поднялось.

— Во-во. Марьяна вечно лобуду эту крутила. Крузы, Мэйсоны…

— Это другой сериал.

— Ой да по хер! — раздраженно отмахиваюсь и вдыхаю балдежный аромат поглубже в легкие.

Вот где рай-то! Наваристый борщец, с зеленушкой.

— Плов сейчас будете или позже?

— Конечно сейчас. Накладывай давай, да побольше.

Угукает и принимается исполнять мое желание.

Прищуриваюсь от удовольствия. Прикидываю, не сожрать ли еще одну порцию первого.

— Вот, — передо мной приземляется вожделенный плов. Длиннозерный рис, много моркови, лука и мяса. Все как я люблю. Не скончаться бы от радости.

— Неплохо, — оглашаю вердикт. — Соли не хватает.

— Так добавьте, — передает мне солонку.

Без стеснения самозабвенно предаюсь одному из семи смертных грехов — чревоугодию, в то время как сидящая напротив Арсеньева поклевывает свою богичную стряпню точно птичка.