Он удовлетворенно засмеялся. Щаге Райк буркнул:

– Ну, при жаре слизь… Так спроси его!

Седой покачал головой, предложил неожиданно:

– Спроси ты.

Щаге Райк насторожился, взгляд глубоко запавших глаз метнулся к Придону.

– А что с ним?

– Не ведню.

– Не ведишь? Ты и не ведишь?

Седой дэв устало усмехнулся.

– Попробуй сам.

Щаге Райк повернулся к Придону, глаза оценивающе измерили мощную мускулатуру пленника.

– Да, он крепок. Но крепыши хрустеют быстрее.

– Пробуй, – повторил седой дэв.

Он зевнул, потянулся, с кряхтением поднялся на ноги. Снова он показался Придону непомерно высоким, таких тонких и худых просто не могло быть. Слишком худых, с тонкими птичьими костями и непомерного роста.

– Я начну с Озера Боли, – предложил Щаге Райк.

– Да хоть с Берега Желтых Туманов, – ответил седой дэв. Он направился к двери, с порога оглянулся. – Только не убивай… пока.

Придон терпел дикую обжигающую боль, пока мог терпеть. А терпеть ее мог, как истинный артанин: терпеть и смеяться врагам в лицо. Стойко и мужественно терпеть, не замечать, держать лицо, все должно быть красиво, но его не жгли огнем, не рвали крючьями мясо, не растягивали на ремнях. Тем не менее боль возникла сразу во всем теле, пронзила внутренности, взорвалась огненным шаром в черепе, пронзила каждый сустав, каждую жилку.

Он терпел, даже улыбался. Боль стала невыносимой, он погрузился во тьму, а там, во тьме, уже не артанин, он всего лишь то, что осталось в его теле. Это стонало или даже кричало от боли, но он, Придон, не отвечает за того человека, как по совету волхвов перестал считать себя отвечающим за свои же поступки, совершенные во сне. Здесь же вообще небытие, черное и поглотившее с головой. Иногда он выныривал, слышал свой хриплый крик, снова погружался во тьму, боль не исчезала, но становилась как бы чужой, существующей отдельно.

Прошли годы, прежде чем вынырнул надолго, сумел даже рассмотреть комнату, в ней ничего не изменилось за эти века. Явился старый седой дэв, серебряные волосы слабо колышутся по ветру, легкие и невесомые, как паутины. Глубокие морщины на лице то ли разгладились, то ли Придон уже привык к его уродству. Тоска в глубоко запавших глазах дэва почему-то стала еще злее, отчаяннее, кричащее.

Придон услышал его скрипучий голос:

– Ну и что изведарил?

Щаге Райк буркнул утомленно:

– Это просто обезумник. Как сумел пройти все защитантство, не разумею. Ты искордь, что он говорит!

– Ну-ка…

Придон ощутил, что его вывернули наизнанку, достали из тайников самое сокровенное, что он прятал в самые глубины сердца, и вот теперь оно, кровоточащее, развернуто, как спелая слива, вся мякоть под палящим солнцем, он все это понимал, но магия затмила разум и погасила волю. Он вместе с дэвами слышал этот хриплый задыхающийся голос, полный непередаваемой муки, страсти, мольбы, страха, но не понимал смысла этих слов:

– …а если ты… видишь у ворот дворца тысячи и тысячи брачных послов… то среди них толчется и мой посланец, любимая!.. Если сто мужчин не могут ни есть, ни спать, то среди этой сотни мечусь я… с воспламененной душой и израненным сердцем! Если десять героев бросили мечи в пыль, надели лохмотья певцов и пошли по свету, воспевая твою красоту, то я среди них… Если ты сумела всех отстранить от себя настолько, что остался только один, – то знай, это я тот единственный, которого ты не сможешь прогнать ни угрозами, ни холодностью, ни оскорблениями…

Щаге Райк хмыкнул, бросил на седого дэва острый взгляд. Старый дэв холодно и внимательно слушал, но глубоко запавшие глаза блестели, а на бледных щеках выступил румянец.

– Что он глаголит? – сказал он негромко. – Разве… дикие могут вот так?

– Ты слушай, – ответил Щаге Райк. – Слушай.

С губ распростертого и одурманенного варвара, лишенного сознания и воли, продолжали срываться странные для такого испещренного шрамами воина слова:

– …но если тебе скажут, что у твоих ног нет ни одного… ни одного!… тогда знай, что мое измученное сердце не выдержало. Ни кровавые битвы, ни воля чужих колдунов, ни сами боги не могли остановить и повергнуть, но твой холод убил меня надежнее любого меча. Я мертв, я похоронен, а на мою могилу навалены тяжелые камни, чтобы не встал, влекомый любовью…

Он шептал все тише, заклятие ослабевало, седой дэв наклонился, ловил каждое слово, а Щаге Райк повторил задумчиво:

– Влекомый любовью… Что-то знаемостное. Но не вспомнить, не вспомнить…

– Автан Дарх, – обронил седой дэв негромко.

– Кто?

– Автан Дарх, – повторил седой с некоторым раздражением. Он наклонился, стараясь не пропустить ни слова, слетающие с губ зачарованного. – Великий маг, жил и творящил за пятьсот лет до осознания.

– Маг? – повторил Щаге Райк. – А при чем здесь маг?

– Он был великий маг, – бросил седой дэв еще раздраженнее. – Он освоил даже магию любви. По крайней мере, так глаголят.

Щаге Райк отмахнулся.

– Эти слухи расненят эпоха от эпохи. Всем хотелось чуда… Но заклятия его… те, что проросли до нас, в истинстве дивно и странно красивы.

Придон уже шептал совсем тихо. Седой дэв распрямился, теперь лицо было снова бледным, зато глаза блестели странным влажным светом.

– Щаге Райк, я боюсь, что… что этот варвар как-то нащупал ключ…

– Ключ? Разве это бытностно?

– Или хотя бы отыскал отдельные слова.

Щаге Райк подумал, покачал головой.

– Ты прав. Я тоже познаю, как мое сердце трепещет, а на глазах кипенье слез. Тебе арнтно, но я сейчас страстно жажду уберечь какую-то грязную и тупую, как корову… нет, как козу невежественного сенга, девку…

Седой дэв сказал встревоженно:

– Пойди к Акуниргу. Пусть он тебя очистит, опуринит. Погрузись, ты устал. Лучше оластись прямо сейчас! От магии любви нет щита. Не надо оппасничать.

Щаге Райк поднялся, сделал пару шагов к двери. Оглянулся с тревогой:

– А ты?

Седой дэв сказал невесело:

– А у меня щитанство есть.

Щаге Райк дернулся.

– Ты же сам рек, что от магии любви нет щитанства!

– Нет, – ответил седой дэв. – Но для меня – есть. Иди.

Щаге Райк вышел, пальцы его на ходу растирали ноющее сердце. Когда за ним захлопнулась дверь, а незримые руки наложили колдовские печати, видимые только чародеям высшей степени, седой дэв снова повернулся к потерявшему сознание варвару.

Сквозь кровавую пелену, застилающую взор, Придон видел, как на стене, прямо над запрокинутой головой колдуна, возникло светлое пятно. Расширилось, в мерцающем свете высветилось, созданное его волей и чарами, женское лицо с удивительно тонкими, почти птичьими чертами. Крупные выпуклые глаза смотрели с любовью и нежностью.

Колдун часто задышал, сказал что-то, в голосе послышались хрипы. Он всхлипнул, сам испугался или устыдился, пугливо оглянулся на дверь, взмахнул рукой, изображение исчезло.

Да, он защищен, сказало что-то в черепе Придона, и он с испугом понял, что понимает мысли этого дэва. Как любой защищен, продолжал надрывный ломкий голос, кто до смертной муки переболел чем-то… У того вырабатывается способность не заболеть снова… И болеть уже нечему.

И тут же мысленный голос дэва утих, больше Придон не уловил ни слова.

Он вынырнул из океана боли, глаза снова увидели ту же комнату. Тела своего Придон не чувствовал, даже веки не мог опустить, так и смотрел сквозь боль и жуткую резь в глазах. Старый седой дэв все еще в комнате. Отлучался или нет, Придон не видел, но дэв выглядел измученным, словно пытали его самого, будто это его пропустили через костедробилку, а потом жгли на незримом огне.

Потом зазвучали голоса, в поле зрения появился Щаге Райк.

– Ну что? – услышал Придон. – Расхрустеть его не расхрустить?

Старый дэв покачал головой.

– Он… отдан кому-то. Очень отдан. А любовь – это самое сильно ведарство. Она разом полонит голову, сердце и тело. Отданный уязвим лишь от того, кого любит. От всего остального – укрыт, как никто.