За окном тревожно и призывно заржал Луговик. Придон встрепенулся, по телу пробежала тревожная волна, на руках встопорщились волосы.

– Пора, – сказал он. Попробовал улыбнуться. – Мой конь лучше меня знает, когда надо в поход.

– У тебя чудесный конь, – согласился Аснерд. – Вообще после женщин кони – первые.

– По красоте, – уточнил Вяземайт. – А так кони вообще-то умнее. Но кому этот скучный ум нужен?.. В женщинах, конечно.

Скилл обнял крепко, задержал так на миг. Придон ощутил, как к горлу поднимается горький ком. Все заботятся о нем, а он – только о себе.

Подошел Аснерд, обнял так, что дыхание вылетело со всхлипом, а Вяземайт только положил ладони на плечи, посмотрел в глаза, кивнул.

Последним Придона обнял Горицвет. Придон чувствовал, как тот не хочет выпустить его из рук, ибо здесь он трясется над братьями, как наседка, чтобы сгинувший в неведомых краях брат не укорил за малую заботу о племянниках, а за пределами Артании он будет сам по себе, разве что Олекса и Тур присмотрят…

Придон наконец высвободился, в глазах начало щипать. Дрогнувшим голосом сказал:

– Пора! Прощайте.

Луговик в нетерпении переступал копытами у крыльца. Второй конь, заводной, потряхивал гривой у коновязи. За седлом горбился небольшой дорожный мешок: артане берут даже в самые дальние походы лишь самое необходимое.

Проводить вышли все, Скилл еще раз обнял, Придон прижался к брату. Голос прозвучал хрипло, проклятый ком раздувает горло, как будто там застрял булыжник:

– Я люблю тебя, брат!.. От слова, что я дал, отказаться не могу, сам знаешь. Я добуду этот проклятый меч! Но ты, прошу, проведи по берегу реки наше войско. Пусть эти торгаши узрят и устрашатся нарушения договора.

– Устрашатся, – пообещал Скилл угрюмо. – Всяк в Куявии будет знать, что, если до твоего возвращения ее отдадут другому, по всей Куявии возопят вдовы! Я вторгнусь в их проклятые земли и не оставлю там камня на камне!.. Запылают поля и села, а лесные звери и вороны разжиреют на трупах куявов. Я разрушу все их отвратительные города, разбросаю камни и посыплю солью, чтобы ничего не росло… Знай, брат, в Куявии всяк будет стеречь, чтобы ее не выдали замуж!

Он захохотал, в громовом голосе было грозное веселье воина. Он любил блеск и звон металла, победные крики и хрипы умирающих врагов. Где он проносился со своим быстрым, как молния, войском, за спиной шла стена огня и достигала небес. Лесные звери бежали сломя голову, а овдовевшие женщины со страхом твердили младенцам его имя.

Из конюшни вывели уже оседланных коней Олекса и Тур. Придон хотел вскочить в седло, но взгляд ухватил на крыльце худенькую женскую фигурку.

Блестка, видя, что ее заметили, торопливо сбежала по ступенькам к брату. Придон смотрел на нее с нежностью и тревогой: слишком чистенькая и хорошенькая, словно рождена для жизни в Куявии. Волосы черные, как ночь, и, как звезды, в них проскакивают крохотные искорки. Овал лица тоже закругленный, милый, чистенький, как только что снесенное яичко. Солнце светило ей в спину, и Придону почудилось, что она вся светится, как только что просвечивались на солнце ее розовые ушки.

Большие блестящие глаза их сестры-затворницы смотрели с немым испугом. Он вспомнил, что его тело испятнали новые шрамы, невольно шелохнулся, как бы закрыть их, но от этого движения задвигались огромные бугры мышц, под смуглой кожей прокатились шары.

Ее хорошенький ротик приоткрылся, Придон еще не знал: в испуге или что-то хочет сказать, но сердце его едва не выскакивало, хотелось пасть на колени, приникнуть лбом к ее коленям.

– Сестренка, – сказал он умоляюще, – неужели я за это время стал таким страшным?

Она покачала головой.

– Придон, – услышал ее тихий голос, – Придон, брат мой… Что ты с собой сделал?

– Что? – спросил он.

– Что тебя терзает? – спросила она. – Придон…

– Сестренка, – сказал он. – Тебе четырнадцать весен… Спроси меня снова, когда тебе будет хотя бы шестнадцать. Я люблю тебя, Блестка!

Он поцеловал ее в обе щеки, она сразу застеснялась и покраснела, как маков цвет, а он вскочил в седло. Луговик заржал и пошел боком. Придон огляделся, вздохнул. Моя бескрайняя Степь, я оставляю тебя! Оставляю огромную чашу неба – синюю днем и темнозвездную ночью, оставляю горький запах полыни, пение птиц и стрекотание кузнечиков… если в Куявии они и есть, то не такие, оставляю прокаленную солнцем и сглаженную ветрами землю.

Все родное останется здесь, ничего не взять, ибо не уберечь в его полной волнений и лязга мечей и топоров жизни.

Сердце заныло, когда оглянулся на сестру. Всегда у артан вся забота о сыновьях, потому что на их плечи потом ложится основная тяжесть. Дочери остаются в тени. Но кто, как не малолетняя сестра, страдала и не спала ночами, когда он уходил в удалые набеги? Кто первым бросался к нему с плачем, когда он возвращался раненым?

Он резко повернул коня, подхватил Блестку на седло, она в испуге прижалась к его широкой груди. Он бережно обнимал, прижимал к своему твердому, как дерево, телу, такую маленькую, тонкую, с хрупкими, как у птички, косточками. Сестра доверчиво затихла в безопасности на его груди, на груди брата, которого совсем недавно берегла и защищала, хотя он и старше ее почти на десять лет. А Придон, возвышаясь над нею на голову, в самом деле ощутил странные защищенность и покой, словно и сейчас сестра могла спасти его от всех бед и развеять все горести.

Его губы коснулись ее волос.

– Увы, я уже выпорхнул…

– Впервые уезжаешь так далеко, – прошептала она ему в грудь, не поднимая головы. – Один! Без брата, без друзей.

– Не один, – ответил он так же шепотом, – теперь я беру с собой самое дорогое, ценное, огромное!

Она спросила удивленно, сквозь печаль в глазах:

– Что же?

– Свою боль, – ответил он. – Отныне не расстанусь с этой сладкой мукой в сердце ни на краю пропасти, ни в смертельном бою, ни на пиру за чужим столом!..

– Придон…

Он поцеловал ее крепко-крепко и опустил на землю.

– Спроси, – повторил он, – когда тебе будет хотя бы шестнадцать лет.

За городскими вратами он резко остановил коня. Олекса и Тур тут же оказались с обеих сторон, глаза настороженные, цепкие, а ладони зависли над рукоятями топоров.

Придон без труда стащил браслет, снял с головы железный обруч. Черные как смоль волосы освобожденно рассыпались по плечам.

– Тур, – велел он, – отвезешь это обратно.

Тур не протянул руки, лицо воина было бесстрастным.

– Нет, – ответил он.

– Ты отказываешься меня слушаться?

– Приказ тцара выше, – ответил Тур.

Придон видел, как Олекса кивнул, соглашаясь, да и сам чувствовал, что брякнул не то.

– Но есть то, – сказал он, – что выше приказов любого тцара. Интересы Артании! На мне слишком ценные вещи для нашего народа, чтобы потерять их для нашего народа. А если сложим головы? В Артании тысячи и тысячи отважных сердец. Даже род моего отца не прервется, Скилл и Ютлан – настоящие герои. Но этот браслет, этот обруч… таких больше на свете нет!

Тур несколько мгновений смотрел ему в глаза. Лицо воина мрачнело. Олекса посмотрел на обоих, отвернулся. Конь опустил голову и тяжело всхрапнул.

Очень нехотя Тур принял чародейские вещи и сложил в вещевой мешок. Спохватившись, Придон протянул ему боевой топор Скилла.

– Возьми! Я видел, как этот топор рассекает камень, как будто тот из творога. И ни одной зазубрины! Даже не тупится. Этот топор должен быть у Скилла, он всегда первым врубается в ряды врага.

Тур заколебался.

– А как же ты?

– Моя секира в походном мешке, – ответил Придон. – На первом же привале надо будет вытесать рукоять.

Олекса сказал за их спинами:

– Я вытешу.

Тур вздохнул, даже Олекса принимает и одобряет поступок Придона, взял топор и, не выпуская из рук, предупредил:

– Только далеко не заезжайте! Я все равно догоню.