Придон гордо выпрямился, одну руку упер в бок, другую красиво опустил на рукоять гигантского топора. Он знал, что выглядит красиво и мужественно, а среди женоподобных куявов, что даже перед женщинами, как говорят, не решаются раздеваться, так и вовсе со своим суровым мужественным торсом, покрытым шрамами, кажется богом войны и воинских забав.

Теперь с его плеч спадает пурпурный плащ, добытый Скиллом у горских народов, плащ держится на золотой зацепке с драгоценным камнем, широкая выпуклая грудь открыта, на коричневой от поцелуев солнца коже белеют шрамы и шрамики, лучшее украшение героев, живот в валиках мышц, широкий пояс стягивает тонкий стан, ни капли жира, он красив и свиреп, но сейчас в нем снова начинает мелко-мелко дрожать тот Придон, что глубоко внутри.

Луговик с удовольствием пошел по широким ступенькам, копыта звонко стучали о белоснежный мрамор. У ворот два гиганта воина в доспехах с головы до ног, даже лица закрыты так, что – стыдно сказать! – только глаза трусливо посматривают в щелочки.

Оба перекрыли и без того закрытые врата длинными копьями. Придон не успел раскрыть рот для гневного окрика, как появился настоящий гигант, широкий, массивный, лицо широкое, как луна, черная разбойничья борода скрыла подбородок.

Он загородил двери, глаза сверлили Придона с откровенной злостью.

– Кто? – проревел он настолько низким голосом, что тот показался идущим из глубин земли. – Артанин?

Придон надменно выпрямился, голос его прозвучал, как если бы молотом ударили по наковальне:

– Дунай, ты не помнишь меня?.. Тогда позволь пожать тебе руку, как пожал ее мой дядя!

Он зловеще улыбнулся и протянул руку. Сердце трусливо трепыхнулось, он не столь силен, как Аснерд, однако чернобородый стал желтым, как спелая дыня. Придон незаметно перевел дыхание, когда этот Дунай инстинктивно спрятал правую руку за спину. Это заметили стражи тцарских врат, переглянулась, один заулыбался во весь широкий рот.

Дунай наконец понял, что проиграл, с неохотой отступил. Воины у ворот тоже разошлись, а створки пошли в стороны. Придон с тем же надменным видом проехал под арку. Подумал, какая жалость, что Итания не видит, от этой мысли спина выпрямилась еще ровнее, а нижняя челюсть выдвинулась, как подъемный мост у пограничных крепостей.

Цветной, как куры, народ пугливо разбегался в стороны. Придон бодро поехал через большой зал, его узнавали, указывали пальцами. Не останавливая коня, он проехал весь зал, лицо неподвижное, как у тех статуй, что под стенами в таком изобилии, даже глазом не косил на придворных, хотя у них морды какие-то очень странные…

Ему что-то кричали, он оглядывался надменно и раздраженно, пока не сообразил, что это в благословенной Артании на конях въезжают даже к властелинам, а для этих тупых куявов милые верные кони кажутся чуть ли не дикими зверями.

Прибежал управляющий или что-то похожее. Нет, управляющий – это Щажард, ну и придумали имя, значит, сейчас нечто помельче…

Придон соскочил, ноги едва не разъехались на блестящих цветных плитах, скользких, как лед. Бросил в лицо этому мелкому управителю повод, тот отшатнулся, но все-таки поймал. Придон велел:

– Коня напоить, накормить, держать веселым.

Управитель побагровел, на них смотрят, но Придон посмотрел тоже, глаза у варвара бешеные, и он сказал поспешно:

– Да-да, герой!.. Не беспокойся о своем… коне.

Луговика увели, а он, оставшись в центре зала, неспешно и с достойной медлительностью осмотрелся по сторонам. Сейчас о нем уже побежали сообщать тцару, а тот наверняка сперва пришлет этого толстяка Черево.

Вокруг пустота, беры и беричи прижались к стенам, обходят его по широкой дуге, словно ждут, что выхватит топор и начнет крушить все подряд, бросаться на стены, выкрикивать что-нибудь артанское, боевое, непристойное. Лишь на той стороне зала восстанавилось движение, шушуканье, переглядывание, слуги потянулись гуськом с напитками на подносах, сладостями.

Похоже, во дворец допущены и веселятся изо всех сил женщины, жены и дочери знатных людей Куявии. Конечно, мужчин больше, но женщины держатся настолько вольно, что Придон сперва только их и замечал. Артанские тоже любят одеваться ярко, но куда им до этой пышности, часто совсем нелепой, когда даже не представишь, что у этой женщины под платьем, зато мужчины здесь понятнее, привычнее.

Придон перевел дух, он уже узнавал мазунчиков, что вертятся вокруг женщин, слащавят, увиваются, умеют говорить приятные слова, женщины их слушают с великой охотой, но сами нет-нет и поглядывают на настоящих, которые обычно в сторонке. Эти настоящие, с обветренными и потемневшими от солнца лицами, иногда с темными пятнами от ударов мороза, чувствуют себя не то чтобы уж совсем чужими, но им гораздо легче находиться там, внизу, среди воинов, что несут охрану, спать не в роскошных покоях, как надлежит гостям тцара, а на солдатских топчанах, под храп стражи и сопение близких коней.

Придон безошибочно угадывал, кто из этих воинов прибыл с горных кордонов, кто несет охрану морских рубежей, а кто день и ночь скачет по степи во главе летучих отрядов, высматривая: не переправляются ли дерзкие артане через речку для очередного набега?

Некоторых узнавал даже по походке: не спутаешь поступь всадника, что проводит целые дни в седле, с походкой человека, что неделями не покидает скачущее по волнам судно! Особенно отличались военачальники, прибывшие с горных застав. Яркое солнце и блистающий снег покрывают кожу особым темным цветом, эти люди даже щурятся сильнее, чем степняки, привыкшие всматриваться в движущиеся точки на самом стыке земли и хрустального небосвода.

Высокие стены уходили в полутьму. Придон знал, что на купол лучше смотреть снаружи, когда он блещет под солнцем, как остроконечная гора, потому сейчас ни разу не взглянул вверх… А там, в полутьме, вокруг всего зала тянулась терраса, с которой так удобно наблюдать за гостями. Сейчас там остановилась Иргильда, с нею красавец Горасвильд, старый однорукий маг по имени Барвник, несколько придворных. Все рассматривали застывшую в красивой картинной позе блестящую, как бронзовая статуя, фигуру артанина.

Сверху он казался еще шире в плечах, массивнее. Хорошо было видно за его спиной боевой топор, который не сумели отобрать при входе, и странно мерцающие ножны.

Старый маг сказал потрясенно:

– Он добыл… Он добыл! Я чувствую странную непонятную мощь… Ножны меча Хорса, кто бы мог подумать!

Иргильда быстро взглянула на Горасвильда. Тот помедлил, кивнул:

– Да-да. Чувствуются силы, которых мы пока еще не знаем… полностью. Но это пока что…

Иргильда поморщилась, придворные смотрят чересчур восторженно, сказала сухо:

– Хотя этот дикарь добыл для нас ножны меча бога Хорса, однако сам остался дикарем. Мне кажется, наш дорогой Тулей к нему слишком снисходителен… А его безумная любовь к нашей единственной дочери – просто нерассуждающая животная страсть. Другое дело – князь Терпуг. Вот он любит Итанию верно и нежно!

Старый маг поморщился.

– Это тот, который струсил при переходе через горы? Потом трясся во время нападения разбойников на караван, а здесь белеет как полотно, едва только увидит этого варвара?

Голос Иргильды стал сухим и неприятным:

– А это вы к чему?

– Трус вообще не способен проявить любовь, – объяснил Барвник. – Тем более – верную и нежную! Вообще любовь может зародиться только в отважном сердце. Уж простите, но такова особенность любви.

На террасе наступила долгая тишина. Барвник видел, как у многих на лбу пошли морщины, взгляды стали отсутствующими, брови от усилий осмыслить сдвинулись с такой силой, что от столкновения поблескивают короткие злые искорки. Похоже, придворные пытаются понять, переварить, уложить среди своих знаний, примерить эту новую истину к себе, своим близким и даже к соседям.

Иргильда громко фыркнула.

– Вы что-то путаете! Любовь – это одно, а пробивание лбом стен – другое.