— Если я примусь рассказывать — это будет очень долгая история, тебе жизни не хватит. Прости нас, герцогиня, я желаю тебе удачи, но отец Дарий должен сейчас идти. — Он отступил из проема. Фонарь в руке Митоса мерцал, превращая его лицо в маску незнакомца. Он нахмурился, когда Дарий не пошел следом. — Ты глухой?

— Нет, — сказал Дарий мягко. — Я услышал тебя.

— Не возражай мне.

— Ты знаешь, я не могу пойти, — сказал Дарий. — Я не буду бегать от них. Я священник, и я дал обет идти туда, куда Бог направляет меня. И сейчас он направил меня сюда. У Бога есть цель, Митос.

— Божья цель — отсеять глупцов! Дарий, давай!

Дарий обменялся со своим другом долгими взглядами. Со своим старейшим другом — своим учителем и своим учеником. Он видел блеск слез страдания в глазах Митоса.

— Не делай этого, — сказал тот. Почти умоляя. — Не заставляй меня смотреть, как ты умираешь.

— Могу я тебя попросить? — обратился Дарий. Митос с трудом сглотнул и не ответил. — Спаси герцогиню.

— Нет, — вмешалась Тереза. — Я не допущу этого. Если один из нас может быть спасен, это должен быть ты.

— Я не могу взять вас обоих. Ни один из вас не спасется, если ты сейчас не пошевелишься, — просил Митос, устремив взгляд на Дария. — Ты хочешь, чтобы я сказал — пожалуйста? Пожалуйста.

Дарий склонил голову.

— Забери ее отсюда. Это моя последняя просьба. Как к другу.

Он слышал, как Митос ругался, спотыкаясь в латыни, потом до него донесся сдавленный вскрик Терезы, схваченной Митосом. Краткая борьба. Тишина. Когда он поднял глаза, Митос мягко удерживал Терезу одной рукой, и она выглядела такой хрупкой, такой маленькой, такой юной.

— Бог благословит тебя за это, — сказал Дарий тихо. — Прощай, старый друг.

Митос открыл рот и закрыл его, как будто не в силах произнести ни слова. Затем резко повернул голову на звук шагов в коридоре.

Нет времени. Дарий поднял руку в благословении, когда дверь между ними тихо закрылась, отрезая свет, сочувствие, надежду.

Но она была в безопасности. Митос позаботится об этом.

Дарий сел спиной к стене, тьма снова сомкнулась вокруг него, жадными холодными пальцами нащупывая его слабые места. Тереза увела его на время, но темнота была упорной.

Это будет очень долгая ночь.

Митос получил бы удовольствие от фурора, вызванного на следующий день исчезновением Терезы; палачи, разумеется, были в ярости. Герцогиня дю Шен была ценной добычей, и теперь они должны довольствоваться простым приходским священником — не столь предвкушаемое зрелище.

Ноги Дария подкосились, когда он увидел повозку, ждущую на улице за воротами тюрьмы; он ковылял, зажатый между двумя охранниками, ослепленный мягким утренним светом. С чувством нереальности, которое грозило разрушить его разум, он прильнул к ограждению, повозки, когда она, груженая осужденными, покатилась по ухабистой мостовой.

— Никакого суда не было, — пробормотал он. Старая женщина, прикованная рядом с ним, не могла остановить слезы, чтобы ответить ему. Молодой человек, одетый скромно, как рабочий, повернулся взглянуть на него, его темные глаза были широко раскрыты.

— Мы осуждены заочно, — сказал он. — Преступления против революции. Эмиль Дюльсени. Я был репетитором…

— Детей виконта дю Мон, — Дарий закончил за него. Дюльсени удивленно моргнул.

— Да. Я знаю тебя, отец?

— Нет, — прошептал Дарий. Горло перехватило. — Я боюсь, мы не знакомы.

Все происходило именно так, как ему снилось — наводящая ужас дорога через весь город, тень гильотины приближается, рев толпы на Гревской площади.

«Бог должен за многое ответить», — послышался ему горький шепот Терезы, и он закрыл глаза. Не Бог.

Никоим образом не Бог.

Он держал глаза закрытыми, когда умер Эмиль Дюльсени; он уже видел это однажды. Когда толпа стала выкликать священника, и его длинная, длинная жизнь приблизилась к концу, он вздрогнул, хотя ожидал этого.

По крайней мере, он умрет при солнечном свете, не в темноте. Хоть в этом было утешение.

Он не вспоминал о Митосе, пока не споткнулся, и кто-то протянул ему руку; он посмотрел в измученное лицо своего друга и покачал головой.

— Я посадил ее на судно, — сказал Митос, — в Англию. Будь ты проклят за это, Дарий.

Дарий следил за выражением его лица, пока охранники не заставили его повернуться к гильотине.

Когда я иду через долину смертной тени

Отрезанная голова Эмиля Дюльсени смотрела на него снизу вверх из корзины, пока его привязывали к доске. Бедный мальчик.

Не убоюсь я зла.

Слезы преломляли картину перед его глазами, превращая день в великолепную игру света и цвета.

Дарий закрыл глаза и сказал:

— Бог да простит всех нас.

Он услышал щелчок рычага, когда палач отпустил лезвие.

Тишина.

В отдалении — вольная песня птицы.

Все должно быть уже окончено.

Толпа затихла, уставившись. Постепенно смущенный ропот пронесся сквозь нее, как буря из слов. Дарий открыл глаза.

Он с большим трудом поднял голову и увидел, что лезвие не упало. Веревка обмякла, но клинок висел там же, вопреки притяжению, вопреки здравому смыслу.

Его дыхание перешло в рыдание, он как будто почувствовал некую чудесную вспышку в своей душе.

Палач раздраженно крякнул и обратился за советом к человеку в строгой черно-белой одежде, с которой контрастировал лишь триколор кокарды — представителю революционного трибунала.

Они вдвоем взялись за раму гильотины и тряхнули ее.

Лезвие осталось на месте.

Палач дернул за веревку. Лезвие сдвинулось на долю дюйма, поймав солнечный блик — соскользнуло еще на дюйм и опять встало.

Толпа затихла. Дарий вслушался в тишину и глубоко в своем сердце услышал глас Божий.

— Отпусти его! — закричал кто-то. — Это чудо!

— Чудо!

— Да, отпусти его!

— Нет, убить его!

— Заткнись, ты шут, разве вы не видите Божьей воли! Отпусти кюре!

Это вырывалось из беспорядочного рева толпы. Та же толпа, что слаженно требовала его голову…

…Требовала освободить его.

Представитель трибунала отступил, когда гнилые фрукты обрушились на помост около него; он отошел к палачу и, хмурясь, коротко переговорил с ним.

И затем они освободили его. Он встал, едва в силах устоять на трясущихся ногах, и палач хлопнул его по плечу.

— Это была хорошая шутка, — рассмеялся он. — Без обид, отец.

Его колени подогнулись, но это не имело значения: толпа подалась вперед, подхватила его, подняла и вынесла в триумфе с площади. К тому времени, когда толпа потеряла к нему интерес, он чувствовал себя оживающим от шока; даже удержался на ногах, хотя под ними были скользкие булыжники.

Перед ним возникла женщина в черном плаще с капюшоном, с темными, широко раскрытыми от ужаса глазами. Он запоздало понял, что потеря ориентации, которую он испытывал, была знаком ее присутствия.

Рядом с Джиной де Валикур стоял ее муж, Роберт, его русые волосы были стянуты на затылке. Одинаковые выражения на лицах свидетельствовали, что они разрываются между благоговением и полнейшим, голым страхом.

— Дарий, — сказала Джина, и заключила его в теплые, лихорадочные объятия; с другой стороны его обнял Роберт. За плечом Джины Дарий увидел еще одно знакомое и любимое лицо. Митос. Старейший сдержанно поклонился в ответ на улыбку Дария и скрылся в толпе.

— Это было чудо, — сказал Роберт и отпустил Дария, чтобы тот мог восстановить дыхание. — Я никогда не видел ничего подобного. Никогда.

— Не было чуда, — сказал Дарий. Он плохо чувствовал себя, голова кружилась. — Кто-то испортил гильотину.

Он не сомневался, что это был Митос — Джина и Роберт были слишком удивлены его спасением.

— Что ты имеешь в виду? — вопросила Джина, и указала куда-то позади него. Он обернулся и увидел: вот мужчину привязали к сооружению, вот потянули рычаг…