— Вызов брошен — вызов принят? Так, Байрон? — удивительно, но в голове начинало проясняться. — Так чем же твоя история закончилась, просвети невежду?

Байрон подошел почти вплотную, и Митос прекрасно видел нездоровый блеск в его глазах.

— О, финал в самом разгаре, Док. Пока идет великолепная в своей бессмысленности стадия взаимных обвинений. Говоришь, ты ошибся, Бен? Да. Знаешь, когда потерявший все человек хочет свести счеты с жизнью, вытаскивать его с того света и делать Бессмертным — не лучший вариант. Делать Бессмертным безумного калеку — тем паче.

Митос попытался возразить. То ли насчет калеки, то ли насчет счетов с жизнью, и в этот момент поэта прорвало:

— А кто?! Кто я, черт тебя побери, Митос? Я вынужден бежать от каждого вызова, а если я его принимаю — пьяным, из гордости, по глупости — то девяносто процентов, что он станет последним. Не потому что я хреновый, прости, Док, боец. А потому что, боже, как меня раздражает ваш страх перед этим словом, ка-ле-ка! Знаешь, единственное, за что я благодарен этой треклятой бессмертной жизни — это ты. И именно ты считаешь меня просто наглым лжецом. Да как тебе угодно, милый доктор. Я он и есть. Лжец, который вместо того, чтобы возненавидеть своего убийцу, умудрился полюбить его. И воспринимай, как знаешь. Вот она правда, Док. Не учитель, не друг и уж точно не любовник. Ты просто единственный, кто, черт побери, заставлял меня верить. И жить. Поэтому, когда мы приедем в Лондон, ты соберешь свои вещи и исчезнешь. А мне останется эта неделя, а не упреки и обвинения.

Все, на что хватило Старейшего, — улыбка:

— Ты думал, я этого не знаю? Ты — вечный ребенок, Байрон. Питер Пен. Который так и не понял, что во взрослой жизни все не дается просто так. Хочешь чего-то — заслужи. И еще. Ты меня так и не услышал. Если я кому-то доверяю, я хочу, чтобы доверяли и мне. Вы с Маклаудом похожи куда больше, чем ты думаешь. Собирайся. Я тебя услышал.

Возвращаться в пустую квартиру было непривычно. А возвращаться оглядываясь на каждом шагу в поисках зеленого ауди — еще и страшно. Зато на фоне всего этого ощущение Зова, возникшее на пороге квартиры, уже не удивляло. Сабля легла в руку, а на душе стало как-то особенно легко.

Ровно до того мига, когда он увидел, что квартира разгромлена, а на диване в гостиной восседает некий пятитысячелетний нахал.

— Она уже была в таком виде, когда я пришел. Я зол, но, поверь, не настолько.

— Так. Сейчас я выпью воды, а когда выйду из кухни, тебя тут уже не будет, ясно, Док?

— Не советую идти на кухню. У тебя в холодильнике голова.

Байрон взвился:

— Не тебе указывать, куда мне идти, а ку… Что у меня в холодильнике?!

— Голова. Не переживай. Я его не знаю, ты, скорее всего, тоже, — с каждым словом Старейшего лицо поэта бледнело. — Байрон, давай ты объяснишь мне, что, мать твою, происходит?

И он не выдержал. Рассказ о лорде-наркоторговце и его бессмертном приятеле вышел на диво коротким. С эпилогом получилось сложнее.

— Я не знаю, поймешь ли ты, Док. Я приехал сюда после Греции, зашел в эту квартиру и понял… Я не могу, как ты, Бен. Не мог. Оно меня давило. Тогда я собрал последние деньги, и… Я знаю тут каждого барыгу, Док. Вот только я до них не дошел. Знаешь, ходить ночью пешком по тем районам Лондона, куда мне было нужно, оказалось небезопасно для хромого, разбитого парня с деньгами в кармане. Один человек сказал, что страх — одна из главных движущих сил в жизни. И в тот момент я ему поверил. У меня появились силы. Я избивал их Док. Руками, тростью, ногами, насколько это возможно. И остановился только тогда, когда понял, что еще пара минут — и я их убью. А потом я позвонил в полицию и их сдал. Заодно с парой барыг, к которым направлялся. Утром я купил мотоцикл, накропал за пару часов статью о дилерах Лондона и пошел в издательство, — поэт направился к книжному шкафу и среди разбросанных книг откопал и протянул Митосу кипу из несколько газет. — Вот. Вот она моя новая жизнь. Все это время я танцевал на краю пропасти. Меня сбрасывали в Темзу, вешали, в меня стреляли. Но я их находил. В основном меня интересовали те, у кого была двойная жизнь. Эдакие джентльмены в шикарных костюмах на свету и волколаки в ночи. Мы с Колином рушили их жизнь. А потом полиция заканчивала то, что начали мы. Я сдался лишь раз… Ну, как сдался… У них была дочка моего шефа, а у меня револьвер и пара лишних жизней, мой дорогой доктор, — поэт прикрыл лицо руками. — Это не жизнь, я знаю. Но без этого… Героиновая ломка — ничто. Я превращаюсь в больного безумца, Бен. Нет. Не так. Я становлюсь самой болью, самим безумием. Тогда у меня остаются только таблетки и ночи, когда я тихо догораю, забившись в угол. Ты меня не поймешь, Док.

В ответ Старейший зашелся в приступе истеричного смеха:

— Выдохни. Я созвонюсь с Джо. А там что-нибудь придумаем, — Митос поднялся с кресла. — Тащи сюда швабру, больной ублюдок. Тебе тут еще жить.

И боль отступила, сдавшись.

Первым тревожным звонком были слова Колина о том, что в редакцию приезжал его, Ноэля, знакомый и выяснял подробности об их последней работе. Вторым — пустая квартира.

Доктор решил разобраться с его проблемой сам. Без участия виновника торжества. Вот только Байрон оказался против такого исхода.

— Эй, друг! — он с силой постучал в стекло ауди. — Отвези меня к твоему шефу. Нам с ним пора потолковать о том, как вести себя в обществе.

Разговор с Джо вышел долгим. С Дарси было еще хуже. Но он выяснил все, что было необходимо. Подручным лорда-ренегата был некий Ллойд Клауфельдер, двух тысяч лет отроду. Осталось решить, насколько важны для него, Митоса, правила в этот раз.

Решать не пришлось. Байрон сделал выбор сам. Точнее, решил, что Митос его сделал.

Записка, оставленная у консьержа, больше все путала, чем проясняла. Хотя…

— Чертов кретин! Как в твою больную голову такое влезло! Опять!

Мятежный лорд появился на его пороге в такое время, когда визиты, по все правилам и нормам поведения, считались верхом нахальства, о чем Адамс не преминул ему сообщить в не самой мягкой форме.

Желание отчитывать поэта растворилось с первым его взглядом в глаза. В душе Байрона пылал ад во всем своем великолепии.

— Боже, Джордж, объясни наконец-то, что терзает твою душу, черт возьми?

Митос, спотыкаясь, несся по территории загородного клуба, ориентируясь лишь на Зов и звон клинков.

«Хоронить второй раз я тебя не собираюсь, псих проклятый. На эпитафию фантазии не хватит».

Он замер, затаился за густым кустарником. Старейший успел — бой был в самом разгаре. Оставалось решить одну проблему — ответить на вопрос: зачем он сюда пришел?

Наплевав на все нормы приличия, поэт остался в его доме. Они говорили недолго. Ясно было лишь то, что лорд на грани. Его меланхолия вышла за пределы нормы, стала опасным недугом.

Ему постелили в одной из гостевых, и Байрон отправился спать, поклявшись, что утром поведает ему все. А среди ночи Бенджамин проснулся от неясной тревоги. Что-то изменилось, и он быстро понял что. От этого понимания по спине пробежал холодок — Зов Предбессмертного ослаб, став почти неощутимым. Не раздумывая долго, Митос бросился к нему.

Поэт был неплох в бою, но треклятая нога все-таки подводила. В тот момент, когда меч вошел тому в плечо, Старейший достал пистолет.