«Наш араб», — сказал я, и я это серьезно. Я знаю Мому и Карима так же хорошо, как и вы. Я знаю, что старик был харки, и у меня к харки особое чувство. Я командовал их взводом во время алжирской войны. Первый месяц я провел, гадая, когда же кто-нибудь из них выстрелит мне в спину, и до конца войны они регулярно спасали мою шею».
Бруно повернулся и с любопытством посмотрел на барона. В городе у него была репутация настоящего правого вингера, и поговаривали, что только его преданность памяти Шарля де Голля удержала барона от голосования за Национальный фронт.
«Я думал, вы были против всей этой иммиграции из Северной Африки», — сказал Бруно, прервавшись, чтобы поаплодировать, когда Мишель подал туза.
«Да. Сколько там сейчас, шесть-семь миллионов арабов и мусульман, наводнивших это место? Вы больше не узнаете Париж. Но харкисы другие. Они сражались за нас, и мы были у них в долгу — и мы оставили слишком многих из них позади, чтобы им перерезали глотки из-за того, что мы их не приняли. Мужчины, которые сражались за Францию».
«Да, старик был харки. Более того, он получил медаль. Он сражался за нас и во Вьетнаме, там он ее и завоевал».
«В таком случае, он не был харки. Они были нерегулярными. Похоже, он служил в регулярной армии, возможно, зуав или тиральщик. Так называлось большинство их полков. Им разрешили вернуться во Францию, когда все закончилось, но большинству харкисов было отказано во въезде, и им перерезали горло. И большинство из тех, кто добрался до Франции, были отправлены в лагеря. Это было позорное время. Некоторые из нас делали, что могли. Мне удалось вернуть нескольких моих парней на службу, но это означало оставить их семьи, поэтому большинство из них решили остаться и попытать счастья. Большинство из них поплатились за это.»
«Как вы узнали, что они были убиты?» Бруно хотел знать.
«Я поддерживал связь с парнями, которых приводил, помогал им устроиться на работу и все такое. Некоторых из них я привлек к своему бизнесу. У них были способы поддерживать связь через свои семьи. Вы знаете, я не очень люблю ходить в церковь, но каждый раз, когда я слышал, что кто-то из моих Харки был убит, я шел и зажигал свечу. Он остановился, посмотрел себе под ноги. «Это было все, что я мог сделать», — пробормотал он. Он откашлялся и сел. «Итак, расскажите мне о нашем арабе, хорошем солдате Франции. Вы знаете, кто его убил?»
«Нет. Наше расследование продолжается, как и говорят представители полиции. Мы только начинаем расследование, и я даже не участвую в нем по-настоящему. Как я уже сказал, им занимается Национальная полиция. Они оборудовали временный офис в выставочных залах.»
«А как же Лалинде?»
«Возможно, здесь даже нет связи. Похоже, это было больше похоже на задержание наркоторговцев», — сказал Бруно, стараясь не сказать своему другу откровенной лжи.
Барон кивнул, не отрывая глаз от игры. Ролло только что допустил две двойные ошибки подряд.
«Я когда-нибудь рассказывал тебе о том, как мы покидали Алжир?» — внезапно спросил он. Бруно покачал головой.
«Мы были в Оране, в гавани. Это был хаос. Де Голль подписал мирное соглашение в Эвиане, а затем Парас и половина армии в Алжире совершили этот безумный государственный переворот. Я был единственным офицером в своем подразделении, который отказался присоединиться, и я бы так и сделал, если бы не пошел против де Голля. В любом случае, мои ребята никогда бы не присоединились. К тому времени я командовал взводом новобранцев, молодых французов, и у всех у них были новомодные маленькие транзисторные радиоприемники из Японии, чтобы они могли слушать рок-музыку. Но в то время они также слышали по рации, как де Голль приказывал им не подчиняться любому офицеру, который хотел, чтобы они подняли оружие против Республики, против него, против Франции.
Итак, призывники остались в своих казармах и не двигались — вот что остановило переворот. Они оставались там, пока не прибыли военные корабли, чтобы забрать нас домой».
«Это было в 61-м году?» Спросил Бруно. «Генерал Салан и те люди, которые основали ОАГ, те, кто пытался убить де Голля?»
«Совершенно верно», — мрачно сказал барон. «Как бы то ни было, я отправил наше подразделение на десантный корабль, и по дороге мы подобрали тех из моих старых харки, кого смогли найти, или кто был достаточно умен, чтобы понять, что им лучше убираться побыстрее. Мой сержант был со мной всю войну, и ему понравились харки, поэтому он помог. Мы раздобыли несколько мундиров — в них недостатка не было — и просто позволили им сесть к нам на борт. Не было никаких списков, ничего организованного, потому что было так мало офицеров, поэтому я просто запугал их всех на борту».
«А когда вы добрались до Франции?» Спросил Бруно. «Как вы доставили их на берег?»
«Они не могли отправить нас всех на военно-морскую базу в Тулоне, где, по крайней мере, у них была какая-то система контроля, поэтому мы пришвартовались в Марселе, в торговом порту, и армия загрузила десятки грузовиков, чтобы отвезти нас на ближайшие базы. Но не было системы, какое подразделение отправляется на какую базу, поэтому мы с сержантом сказали моим ребятам отправиться домой на несколько дней, и если они вернутся в течение недели, я позабочусь, чтобы все было в порядке. Мы все просто сбежали с корабля, сели в любой старый грузовик, и парни, включая моего Харкиса, перепрыгивали через задний борт на каждом углу. Мы совершили набег на вещевые мешки в трюме корабля и достали им гражданскую одежду и несколько франков. Кроме этого, все, что у них было, — это мое имя и адрес».
«Это звучит безумно», — сказал Бруно. «Я знал, что война в Алжире закончилась беспорядком, но я не знал об этом». Смутно он услышал, как Дугал выкрикнул «файв-фу» со своим забавным акцентом, и четверо мужчин поменялись местами. Казалось, что сеанс почти закончился. Он едва заметил.
«Вы должны помнить, что в те дни не было компьютеров, — продолжал барон. «Были только списки на бумаге. Мы потеряли своих в суматохе, а патрульный корабль был слишком переполнен для какой-либо надлежащей переклички. То, что не было потеряно, было сожжено мной и сержантом, когда мы вернулись на полковую базу во Фрюсе.
Помните, я был единственным офицером, который остался верен, так что они не собирались устраивать мне скандалы. Полковник даже поздравил меня с тем, что я вообще вернул людей».
«Гейм и сет», — скомандовал Дугал, и на корте они начали собирать теннисные мячи.
«Лучше всего я помню самый последний момент, — сказал барон, — был самый последний. Я остался у подножия трапа, пытаясь убедиться, что все мои люди на месте. Я был на борту одним из последних. И один из алжирских докеров стоял там у кнехта, готовый сбросить корабельный канат. Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал: «В следующий раз мы вторгнемся к вам». Вот так. И он не сводил с меня глаз, пока я не повернулся и не поднялся на борт корабля. Я никогда этого не забуду. И когда я смотрю на Францию в эти дни, я знаю, что он был прав».
Как всегда после игры, группа мужчин вернулась в здание клуба, на этот раз медленно, поскольку дождь прекратился. Они приняли душ, а затем принесли из своих машин ингредиенты для своего торжественного пятничного обеда. Бруно предоставил яйца от своих кур и зелень со своего сада. Ранней весной он сорвал бутон де писенлит, крошечные зеленые бутоны одуванчика, но теперь это был молодой чеснок, петрушка с плоскими листьями и несколько собственных трюфелей, которые он хранил в масле с зимы. Мишель принес свои собственные паштеты и рилетты, приготовленные из свиньи, которую они собирались зарезать в феврале, вопреки правилам Европейского союза. Дугал принес хлеб, сыр и бутылку шотландского виски, которые они взяли в качестве аперитива после первого утоляющего жажду пива из-под крана в баре clubhouse. Ролло принес бифштексы, Ксавье — салат и пирог с начинкой, а барон подал вино, Сент-Эмильон 98-го года, которое было попробовано и признано лучшим.
