Дальше голоса потонули в шуме, в смехе. До меня доносились малопонятные суждения, намеки, шутки. Тут собрались люди, живущие и работающие бок о бок ряд лет, изучившие особенности, странности, чудачества друг друга, и сейчас неожиданно взволновавшую их тему разносторонней одаренности они обстреливали репликами, понятными лишь им самим «У Кирилла болит талант кондитера…»

А я думал: оставим искусственную разумную жизнь фантазии и фантазерам, отдыхающим в играх ума после напряженной рабочей недели. Вот она передо мной — подлинная, «естественная» жизнь, с ее живым, пытливым разумом, живыми человеческими чувствами, богатством воображения, движениями души, потребностью в цельности, в творческом самовоплощении… И даже в мечтах о новых фантастических формах бытия она радует живой, подлинной верой в могущество естественного человеческого разума.

Потом разговор зашел о том, что «мир вещей», техника все больше заслоняют от человека «первозданный мир», живую природу.

И тот, у кого «в дурную погоду болит талант живописца», высказал неожиданные мысли об импрессионизме:

А я слушал его и думал: талант поэта, видимо, не болит у него в самую дурную погоду.

Дальше я буду не раз касаться малообаятельного явления наших дней, именуемого псевдоинтеллектуализмом. Поэтому и хочется мне теперь засвидетельствовать уважение перед интеллектуализмом подлинным, с которым я — пусть в формах несколько озорных — познакомился тогда в кафе «Под интегралом». Не отмечены ли подлинным интеллектуализмом в его серьезном, «классическом» варианте мысли чувства, наблюдения Ивана Филиппчука? Духовный мир молодых и старых рабочих московского завода электронно-вычислительных машин? Даже надежда Лиды на то, что ее машина будет когда-нибудь рисовать, как рисуют дети?..

Те, о ком рассказал я в первой главе нашего повествования, создают сами новую небывалую технику, общение — творческое — с ней воздействует непосредственно на их мысли и чувства, оживляет их фантазию, углубляет любовь к жизни, любопытство к «тайнам бытия», отражается в их духовном мире порой странно, даже фантастически, — но что бы там ни было, соприкосновение с чудом делает их не менее а более человечными. Для них быстродействующая электронная машина (ЭМ) — не вещь. Повторяя формулу Флобера, они действительно могут утверждать: «Эмма (да извинят мне читатели невольный каламбур) — это я!»

Но общение современного человека с новой техникой, воздействие ее на его душу гораздо сложнее, чем может показаться читателям этой главы ибо человек выступает тут не только в роли творца но и в роли потребителя. Само собой разумеется, первую и вторую роль не надо понимать чересчур однозначно. Для того чтобы не быть потребителем, вовсе не непременно надо участвовать в создании новой техники. Можно помогать ее рождению, так сказать, по долгу службы и не быть творцом…

Для потребителя чуда нет. Для него существует вещь. И чувства удивления перед человеческим гением нет у него тоже…

Чисто потребительское общение с вещами неизбежно отражается на человеческом общении. Об этом и пойдет речь в дальнейшем.

В сентябрьском лесу я услышал, как далеко за деревьями, сначала чуть различимо — можно было подумать, что это ветер, — а потом все ближе и все явственнее заиграла скрипка. Через минуту показалась компания — четверо: женщины, полная и худощавая, и под стать им мужчины — толстый и сухопарый. На животе у толстяка покоился транзистор.

«И сегодня будет бефстроганов!» — убеждала собеседников худощавая женщина, стараясь перекричать скрипку. «А ты хотела бы омаров в рядовом санатории или котлеты палкин?» — иронически парировала полная. «Палкин! — сухопарый дернулся, будто его ударили по голове. — Что за котлеты?» Полная женщина начала ему объяснять, что Палкин лет семьдесят назад был ресторатором в Петербурге и большим выдумщиком по части… Но тут вломился в беседу толстяк: «Я докажу вам, что и в рядовом санато…» В этот миг музыка оборвалась, стало удивительно тихо; толстяк тоже почему-то умолк на полуслове. Он поднял руку к транзистору, тронул колесико. И едва он коснулся его, как тишина, ахнув, распалась на мельчайшие осколки; в одном — ревел стадион, в другом — пели дети, мелькали голоса, английский сменял хинди. Потом ударила диковатая мелодия…

«Но почему он не мог говорить, когда умолк транзистор?» — тупо удивился я, оглушенный джазом. В лесу еще долго торжествующе ухали саксофоны. У толстяка, несомненно, была отличная машина, чуткая, как летучая мышь, и мощная, как сирена воздушной тревоги; с ней, наверное, можно было бы смело ходить на медведя…

И я подумал: легко понять человека, который идет один по лесу и поет — поет потому, что ему сейчас хорошо. И можно понять меломана, осторожно, даже виновато коснувшегося в лесу транзистора, чтобы послушать на этом, увы, уже не заповедном острове тишины долгожданный концерт… Но ведь эти четверо не слушали ни скрипку, ни даже джаз. Беседуя на кулинарные темы, они шли по осеннему лесу с громко-кипящим транзистором, как идет порой с яркими фарами по ночному шоссе пятитонка, ослепляя и пеших и конных.

Почему? Зачем? Их поведение казалось непонятным с точки зрения обыкновенного здравого смысла…

В ворохе психологических загадок, которыми изобилует наше сложное время, человек с транзистором, разумеется, не самая глубокая и увлекательная. Но и она, по-моему, достойна известного осмысления, в результате которого могут возникнуть в перспективе нравственные соображения на совершенно неисчерпаемую тему: «Человек и время». Или на тему более локальную: «Техника и человек».

Помню, сели в поезд на маленькой станции близ Саратова трое молодых инженеров. У них было отличное настроение: они ехали в Москву, двое из них никогда раньше в столице не были. Они подолгу стояли в коридоре у окна. Курили, молчали, смеялись, слушали. Радио слушали, транзисторы. Слушали три транзистора. С одинаково нарочитой небрежностью инженеры носили транзисторы через плечо на одинаковых желтых, славно поскрипывавших ремешках. Настраивались они, разумеется, на одну волну; да иначе и быть не могло, ибо человек не в состоянии воспринимать информацию, поступающую к нему одновременно по трем различным каналам. Они и не пытались опрокинуть эту азбучную истину.

Но самое комическое и поразительное заключалось в том, что слушали они обычно те же станции, которые старательно транслировало и поездное радио. «В чем же дело? — пытался я понять моих попутчиков. — Может быть, транзисторы для них то же самое, что кубики для малышей?» Нет, вероятно, в их поведении содержалась недетская логика: они боялись в Москве показаться несовременными. Эти будто бы небрежно болтающиеся через плечо транзисторы были для каждого из них овеществленным девизом. Паролем… И у них было достаточно здравого смысла и чувства юмора, чтобы понимать: этот пароль не может безмолвствовать. Ибо, безмолвствуя, он становится чисто декоративной деталью. Поэтому, обнявшись у окна, настроимся на одну волну и будем то ли всерьез, то ли в шутку слушать три транзистора…