Всем, что он знал и что имел, он делился, как все богатые натуры, со всяким, кто хотел, не заботясь о собственных интересах, и отдавал все свои изобретения в общее пользование без всяких материальных выгод…
Наконец, главнейший нерв его душевной жизни — это величайшая отзывчивость ко всем явлениям природы. При виде красивых деревьев и цветущих нив он готов плакать; седых старцев он зовет благоуханием природы и любуется ими; породистые животные вызывают в нем радость, как проявление щедрой природы; не раз, когда он болен, его излечивает вид красивой местности… Он смело мог применить к себе то, что говорили другие гении эпохи Возрождения: „Человек может создать все — для этого достаточно хотеть“».
Иван Филиппчук заканчивает эту обширную цитату поразительно точным соображением:
«Альберти — гениальный черновой набросок Леонардо да Винчи, в котором разносторонность избавилась от дилетантизма, стала творчески высокопродуктивной».
И дальше уже о сегодняшнем:
«Может быть, и современный человек с его особым складом ума и космическим мироощущением тоже гениальный „черновой набросок“ великих исключительных личностей, которые появятся в будущем?»
…Он утонул. В середине мая река была еще студеной, но мальчишки из соседней деревни уже купались. Он плавал не хуже их и никогда бы не утонул, если бы не сердце.
Последнюю зиму он углубленно читал Циолковского, не общеизвестные его научно-технические труды, а уже почти забытые философские сочинения. Они изданы были в Калуге в первые годы Советской республики бедно, ничтожным тиражом и почему-то оказались в библиотеке научно-исследовательского института.
Филиппчук читал их быстро, упоенно, потом сосредоточенно, замедленно перечитывал. Это видно по последней его тетради. Он почти не цитирует Циолковского, вольно излагает его мысли, размышляет сам.
«Циолковский — материалист и диалектик, — пишет он. — Поэтому его выводы внушают мне все большее доверие. Даже не пойму теперь, отчего при первом быстром чтении я увидел в его идеях о вездесущей чувствительности материи, о бессмертной жизни атома и о том, что мы, в сущности, никогда не умираем, что-то фантастическое. Наверное, потому, что само это имя — Циолковский — невольно вызывает в уме фантастические картины полета на Луну и на далекие планеты. Но полетел же человек в космос, полетит и на Луну, на планеты иных солнечных систем. Это уже не фантастика, а реальные планы нашего народа и человечества. А имя Циолковского и сейчас, после Гагарина, все еще вызывает в уме слово „фантастика“. Инженер Н. определил бы это как инертность мышления, которое отказывается с трудом от устойчивых ассоциаций.
Да, поначалу мне показались радостной фантастикой его мысли о том, что бессмертный атом, который живет во мне, Иване Филиппчуке, через много веков очнется в человеке более умном, внутренне красивом, совершенном и будет, стало быть, еще счастливее, чем сейчас.
Но почему же это фантастика? Да! Все в мире живо и только временно находится в форме мертвой, неорганизованной материи. Циолковский верит, что если все непрерывно и едино, то едина, непрерывна и чувствительность материи, ее „умение“ ощущать горе или радость. И то, что мертво сегодня, завтра, при благоприятных условиях, станет живым. И как отрадно, что это, написанное 40–50 лет назад, подтверждается самыми последними достижениями науки! Вот пишет же сегодня академик Опарин, что жизнь обязательно должна была возникнуть как определенный этап в истории развития материи.
Циолковский на каждой странице пишет об удивительном единстве мира. Из одних и тех же химических элементов состоят Земля и Луна, роза и соловей, туманность Волосы Вероники и человек. Подумать: человек — я, Шура, инженер Н. — состоит из звездного вещества.
Материя в любой форме хочет испытывать горе и радость, жить, И достигает этого во мне — человеке… Ну, а когда я умираю? „Когда ты умираешь — говорит Циолковский, — то твой атом…“ Да, но что это — мой атом? А это, видимо, начало жизни, самое-самое начало. Та первобытная, неизвестная еще частица материи, до которой до сих пор не добрались физики, химики, биологи. Циолковский называет это начало начал „первобытным гражданином вселенной“. Это начало начал неразрушимо и бессмертно. И когда я уйду из жизни, оно будет спать в неорганической неорганизованной материи, чтобы очнуться потом в Охрименке XXII века или в Иванове XXV века.
Что же еще мне надо? И надо мне, чтобы совершеннее и совершеннее становились жизнь и человек. Этика космоса, пишет Циолковский, состоит в том, чтобы нигде не было никаких страданий. И это очень, очень логично. Если в мире не будет мук, то мой атом, то есть я, никогда не испытает ничего дурного, унизительного. Циолковский называет жизнь атома рядом радостных человеческих снов. И от нас зависит, чтобы эти сны становились все более яркими и радостными.
Но почему Циолковский говорит „этика космоса“, а не „этика Земли“? А потому, что атом мой или Шуры может очнуться через много веков и на иной планете, а стало быть, мы должны быть в ответе не только за Землю. Этика космоса».
Сейчас закроем на время тетради Ивана Филиппчука, который мальчишески непосредственно, наивно, но в общем точно понял философские идеи К. Э. Циолковского, и подумаем сами об этике космоса. Само сочетание этих слов не может не волновать: оно говорит о новой мере нравственной ответственности человека перед Жизнью.
Формула «космическая этика» в наши дни все чаще и уверенней входит в труды ученых и философов, пытающихся осмыслить те выводы морального порядка, которые должен извлечь человек из новой картины жизни космоса.
В самом деле: было время, когда человеку казалось, что это вокруг него ходит Солнце и шевелятся созвездия. И если бы тогда ему открыли то, что известно нам теперь, он все равно бы ничему не поверил. Потом ощутил человек величие и единство родной планеты и уступил первенство Земле, увидел в ней центр мироздания. После революционного открытия Коперника первенство перешло к Солнцу: оно стало центром новой космологической модели. Но астрономия не стояла на месте, и неизбежно родилось отчетливое понимание того, что Солнце находится не в центре, а на окраине нашей Галактики, что оно — рядовое небесное тело. Потом было открыто поражающее воображение множество галактик. И оказалось: человек, думавший когда-то что это он центр мироздания, живет на окраине Млечного Пути среди миллионов галактик. И наконец, уже совсем недавно с исключающей сомнения достоверностью наука убедила нас в том, что удивительное чудо — жизнь — не уникальное явление в космосе что мы погружены в бескрайний океан жизни; наша планета — с китами, березами, жирафами, человеком — лишь полновесная капля этого океана.
Казалось бы, самолюбию человека в течение нескольких тысячелетий нанесен ряд сокрушительных ударов. Его положение во Вселенной, последовательно уточняясь, делалось все более скромным Но вот тут-то и ожидает нас, может быть, самое достоверное доказательство величия ума и сердца человека. Он ощутил не боль самолюбия, а высокую гордость и радость от сознания, что участвует в явлениях грандиозных, космических масштабов, Он почувствовал желание завтра углубить еще более понимание жизни и, несмотря на безграничность окружающего океана, оставить в нем непреходящие человеческие земные ценности. Наш человеческий след.
Этика космоса…
Первым на Земле о ней глубоко задумался Константин Эдуардович Циолковский. В старом домишке в деревянной Калуге, при керосиновой лампе, он писал:
«Нигде не будет никаких страданий и ничего несознательного, кроме растений и подобных им организмов, не подверженных заметным мукам. Не будет стенаний от смерти, убийств, неудовлетворенных страстей, от боли, голода, жажды, холода, ревности, зависти, унижения и страха».
Борьба за то, чтобы не было этого, и есть, по его мнению, единственно достойный разума и нравственности человека активный вывод из нового, все более углубляющегося понимания им бесконечно сложной жизни космоса.
