Я отвечаю, мол, ничего особенного, но его мой ответ не удовлетворяет.

— Анна, если тебе что-то передали, мы должны об этом знать. Действительно обязаны. От нас требуют вести учет всего, что передается американским детям, усыновленным через наше агентство.

— Да это просто гребень, доктор Ким, — говорю я.

Он бросает на меня осуждающий взгляд, будто я непослушный ребенок.

— Закон запрещает, действительно запрещает вывозить из страны объекты культурного наследия, — твердо заявляет он. — И вообще, если это просто гребень, почему ты не хочешь мне его показать?

Про такие вещи есть закон? У меня и так полно проблем, я не хочу вляпаться еще и в неприятности с властями, так что я достаю сверток и показываю гребень доктору Киму. Он наклоняется поближе, и крайнее изумление в его глазах заметно даже сквозь толстые стекла очков.

— Это не просто гребень, — шепчет он. — Я должен его забрать и передать кому следует.

— Кому следует?

Он медленно покачивает головой.

— Ты не можешь оставить гребень себе, Анна.

— Почему? — спрашиваю я.

Он не отвечает, только повторяет, что я должна отдать гребень ему.

— Это важно, — говорит он. — Поступи правильно. Отдай гребень мне. Я о нем позабочусь, действительно позабочусь.

Я чуть не отдаю ему гребень прямо там, в вестибюле гостиницы, но вдруг вспоминаю ту старуху. Она обещала, что расскажет мне свою историю и тогда я все пойму. По-моему, тут кроется что-то важное лично для меня, а от поведения доктора Кима мое любопытство только разгорается. Я снова заворачиваю гребень и убираю его в сумку. Доктору Киму я говорю, что не хочу нарушать законов, но сначала должна показать гребень папе. Я даже умудряюсь вежливо улыбнуться.

Я иду через вестибюль клифту и нажимаю на кнопку вызова. Когда лифт подъезжает, я оборачиваюсь посмотреть, где доктор Ким, не ушел ли он. А он, оказывается, подошел ко мне вплотную.

— Поверь мне, действительно поверь, Анна, — говорит он, глядя на меня в упор. — Тебе не нужен этот гребень.

Я захожу в лифт, и двери закрываются.

Я захожу в наш номер, маленький и современный, обставленный мебелью из светлого дерева. Папа лежит на кровати. Он устроился на спине, сложив руки на животе, будто покойник. Я бросаю на стол рюкзак и сумку и смотрюсь в зеркало, висящее над комодом. Из зеркала на меня глядит девушка-азиатка. Это Анна-наоборот, и я с ней не знакома. Пожалуй, она симпатичная. У нее темные волосы, гладкая кожа, стройное тело с хорошей осанкой. Я хочу выяснить, кто она такая, но как это сделать?

Папа, не вставая с постели, спрашивает, чего хотел доктор Ким. Девушка в зеркале отвечает, что он хотел посмотреть на вещицу, которую ей дали в приюте.

— Тебе кто-то что-то дал в приюте? — спрашивает папа.

— Да. На улице, после нашей невстречи.

Он отрывает голову от подушки:

— И что же?

Я поворачиваюсь к зеркалу спиной и показываю папе гребень. Он встает, чтобы рассмотреть его получше.

— Господи, просто потрясающе!

— Та женщина сказала мне прийти вот по этому адресу, чтобы она рассказала мне свою историю. — Я протягиваю ему записку.

Папа читает ее и хмурится.

— Ну не знаю, Анна. Сеул — большой город, а ты не знаешь эту женщину. Какая она?

— Пожилая, но… сложно сказать. Я не успела ее толком рассмотреть.

— А что сказал доктор Ким?

Я забираю у него записку и заворачиваю гребень в ткань.

— Он сказал, что мне нельзя оставить гребень себе. Сказал, я должна передать вещь ему, а он отдаст ее кому следует, что бы это ни значило.

— Может, так и надо поступить.

— Ну да, наверное, но я хочу сначала узнать, что все это значит. Хочу съездить по этому адресу.

— Когда? — спрашивает папа. — Мы же завтра уезжаем.

— Только в семь вечера.

— Ну да, но автобус в аэропорт отправляется в четыре тридцать. А днем мы собирались в Итхэвон за покупками. Мне надо забрать свой новый костюм.

— А я там приметила селадоновый горшок[1], хотела завтра его купить, — вспоминаю я. — Но это неважно. Я лучше вместо покупок поеду к этой женщине.

Папа обдумывает мои слова и говорит:

— Может, мне стоит тебя проводить.

— Она велела, чтобы я была одна.

Папа тяжело вздыхает и устало садится на край кровати. Вид у него опустошенный — папа так выглядит с самой маминой смерти. Я сажусь рядом с ним и обещаю, что буду вести себя осторожно.

Он кивает. Я коротко обнимаю его, а потом иду в ванную переодеться к ужину.

Вечером мы возвращаемся в номер и готовимся ко сну, и вдруг папа, уже переодевшись в пижаму, спрашивает, не хочу ли я поговорить о своей биологической матери. Вообще-то хочу. Я о многом хочу поговорить. Хочу во всем разобраться и вернуться на правильный путь. Но почему-то отвечаю, что не стоит об этом разговаривать. Не сейчас. Папа устало направляется к своей кровати, и на лице у него написаны одновременно обида и облегчение.

Мне больно на него смотреть. Я думала, поездка ему поможет, но в итоге ничего не вышло. С самого приезда он произнес с десяток фраз, не больше. Он не изучает путеводители и не задает десятки вопросов экскурсоводам, — когда мы раньше куда-нибудь ездили всей семьей, отец всегда так делал, чем ужасно меня смущал. По-моему, эта поездка нам обоим напомнила про маму. Ей бы тут понравилось.

Я лежу на своей кровати, уставившись в потолок, и стараюсь вспомнить самые интересные моменты тура. Дворцы, музеи, жутковатую поездку к демилитаризованной зоне между Северной и Южной Кореей. И сегодняшний день — визит в приют и ужасную новость, что я, оказывается, убила свою биологическую мать. Я пытаюсь сложить детали в единую картину, но ничего не получается. Впечатления слишком новые и слишком острые. Так что я забираюсь под одеяло и гадаю, что меня завтра ждет по адресу, который лежал в свертке с гребнем.

Всю ночь мне снится что-то странное. Мама часто говорила, мол, сны показывают, кем ты становишься, когда устаешь быть собой. В детстве я пыталась запоминать сны, но они были довольно бредовые, и я стала бояться своей скрытой сущности. Так что сегодня, проснувшись, я сразу отгоняю сновидения. Я толком не отдохнула, а мне явно понадобится куча сил, чтобы просто пережить этот день. Хорошо бы так и остаться тут валяться, думаю я, натягивая одеяло до подбородка, но потом вспоминаю про гребень с двухголовым драконом и про визит к той старухе. Я заставляю себя встать.

Доктор Ким нам сказал, что в Итхэвон мы отправимся в девять тридцать утра. Папа уже принял душ и почти оделся. Он стоит и бреется, уткнувшись в зеркало. Я говорю ему: «Доброе утро», он что-то бурчит в ответ. Надеюсь, папа согласится мне помочь. Когда он выходит из ванной, я говорю, что все-таки хочу поехать по тому адресу и узнать про гребень, и прошу папу сказать доктору Киму, что я плохо себя чувствую и в Итхэвон не поеду.

— Ты уверена? — спрашивает он, надевая рубашку. — Лучше бы отдать гребень доктору Киму, как он предлагал, и вместе поехать за покупками.

— Папа, ну ладно тебе! — Иногда он забывает, что я все-таки уже не ребенок.

Он вздыхает и соглашается соврать Киму.

— Только будь очень осторожна, — говорит он.

Я отвечаю, чтоб он не беспокоился: когда он вернется из Итхэвона, я уже буду в гостинице. Папа достает из бумажника две сотни долларов и вручает мне, а потом грустно улыбается и выходит из номера.

Когда папа и остальные участники нашей группы уезжают, я выскальзываю из гостиницы и ловлю одно из вездесущих в Сеуле крохотных белых такси. Я называю водителю адрес, указанный в записке из свертка.

— Вам точно именно туда, мадам? — спрашивает таксист. На карточке с лицензией написано, как его зовут. Судя по количеству «цз» в имени, он китаец. Парень болезненно тощий, отросшие пряди волос закрывают уши.