Тем не менее беседа продолжалась долго, и Скобелев вышел из кабинета в восторге от начальника, полным желания взяться за дело, засучив рукава. Ему поручили провести занятие с офицерами, и он успешно справился с задачей. Потом прочитал лекцию об использовании в сражении кавалерии. Провел учение с батальоном, дважды выезжал на рекогносцировку местности.

И вот третья поездка к бухарской границе.

Солнце склонялось к горизонту, когда он подъехал к выстроившейся казачьей полусотне. Хорунжий доложил, что все готово, есть провиант и фураж, и толмач есть, Рахим, уроженец тех мест, куда едут.

— А ординарцем к вам назначен Кирьян Мирюткин, — указал он на рыжеватого, с хмурым взглядом казака.

— В разведке бывать приходилось? — спросил его Скобелев.

— Случалось.

— Тогда сдружимся. От меня ни на; паг!

— Слушаюсь.

Они ехали всю ночь и утро. Днем отсыпались в лощине у скудного родничка, и лишь к вечеру достигли захудалого кишлака с серым дувалом. До границы оставалось рукой подать. Перед выездом Скобелева предупредили, что дальше кишлака ехать не следует. Разведать дорогу, описать маршрут — вот его задача. Однако бес толкал разведать дорогу за кишлаком, до самого колодца, который находился верстах в пяти.

Его не смущало, что за кишлаком начиналась неприятельская территория, что там его могут схватить. «Пока есть возможность, разведаю дорогу до колодца. На рассвете набросаю схему».

— Дальше ехать нельзя. Там дальше бухарцы, — заявил толмач Рахим. — Нельзя, начальник!

— А мы поедем ночью. Никто нас не увидит.

— Це-це-це, — замахал тот рукой. — Зачем ехать? Плохо там будет. Нельзя ехать.

Все же Скобелев настоял на своем. Расположив полусотню вблизи кишлака, он с Мирюткиным и туркменом направился к колодцу. В темноте они проехали версты четыре, когда увидели мерцающий огонь костра.

— Там колодец? — спросил он Рахима.

— Нет, колодец дальше. Еще столько нужно ехать. — Туркмен отлично знал местность. Они проехали немного, и Рахим запротестовал:

— Дальше нужно только пешком. Коней оставить. Недалеко камень, — указал он рукой. — Там пусть Мирютка ждет.

Они подались влево, спустились в лощину и подъехали к большому, вросшему в песок камню. Непонятно было, как он здесь оказался. Спешились, оставили Мирюткина и коней.

Ночь была ветреной, холодной, какая бывает поздней осенью. Не упуская из вида огонек костра, они вдвоем обогнули опасное место и направились по бездорожью к цели. Они были уже у колодца, когда в ночи послышался испуганный голос. Он прозвучал, как выстрел. Рахим замер, потянул Скобелева к земле, испуганно проговорил:

— Назад! Скорей назад! Не то плохо будет!…

Прогремел выстрел.

Путаясь в халате, проводник бросился назад, за ним, едва поспевая, бежал Скобелев.

— Погоня будет!… Они… на конях! — задыхался туркмен.

И точно! Вскоре послышался конский топот. Вначале он был в стороне, потом удалился. Спасала темнота. Но она скоро начнет таять. И разведчики снова побежали. И снова конский топот стал приближаться. Они припали к земле, боясь шелохнуться. Переговариваясь, всадники проехали мимо.

— Пойдем скорей! Они вернутся! Обязательно вернутся…

И они опять побежали. Скобелев едва поспевал за проводником. Тот двигался с такой уверенностью, словно был ясный день.

Опять послышался конский топот. Теперь преследователи шли прямо на них.

— Уходи! Уходи один, начальник! — заговорил Рахим. — До коней недалеко. Иди прямо, будет лощина. Я останусь… А тебе будет худо.

Скобелев не стал отговариваться. Побежал, стараясь поскорей удалиться от опасного места. «Сядем с Мирюткиным на коней и отобъем Рахима», — созрел план.

Наконец он набрел на камень.

— Эй, Мирюткин! — осторожно позвал он. Никто не отозвался. — Мирюткин! Где ты? — И опять в ответ ни звука. — Черт побери! Где же ты есть?

Ругая на чем свет стоит ординарца, он зашагал к кишлаку. И только на рассвете добрел до него. Первое, что увидел, были лошади: его, Рахима и Мирюткина. А сам казак, закутавшись в дерюгу, спокойно спал у дувала.

— Ты… почему… здесь? — он ткнул Мирюткина сапогом. Бешенство сдавило горло. Все в нем кипело.

Казак вскочил, что-то промямлил.

— Т-трус! Предатель! Из-за тебя Рахим пропал! — продолжил. Скобелев и, не осознавая, влепил казаку оплеуху.

При всей своей горячности он никогда не пускал в ход руки, осуждал тех, кто это делал, считал их недостойными офицерского звания. Унижавшие человеческое достоинство шпицрутены были запрещены, но мордобой оставался.

Солдат били унтера и фельдфебели, офицеры и, случалось, даже генералы. И вот он допустил то, что осуждал.

Они собрались в обратный путь, когда к радости всех, и особенно Скобелева, появился Рахим:

— Туркмен туркмена всегда поймет. А если б попался ты, начальник, было б худо, совсем худо.

Возвращаясь, офицер подозвал Мирюткина:

— Ты уж меня, братец, прости. Погорячился я, не сдержался. — Казак молчал, хмурился. — Ты поступил необдуманно. Хорошо, что все обошлось. Если бы ты был на месте, мы бы Рахима в два счета выручили. Я ведь на тебя надеялся. — Он говорил с интонацией, неприятной самому. — В общем, давай все забудем, a я тебя отмечу по возвращении. Чин урядника выхлопочу.

— Пусть бог будет судьей, — чужим голосом прохрипел казак. — А об уряднике возраженьев не будет.

«Ну, и черт с тобой!» — выругался про себя офицер и вышел позвать хорунжего.

Вечером в дверь номера осторожно постучали.

— Да, да! Войдите! — отозвался Скобелев, ожидая появления вестового. Его часто вызывали в штаб даже ночью, когда случалось готовить к утру документы, карты или проверить службу охранения.

Дверь скрипнула, вошел невысокий худощавый мужчина в гражданском платье: чернявый, лобастый, на лице расплылась улыбка.

— Мсье Жирардэ! Учитель! Какими судьбами! — Михаил Дмитриевич бросился к вошедшему и, по-медвежьи обхватив его, стал тискать в мощных объятиях. — Да как же вы здесь оказались? Вот уж неисповедимы пути господни.

— Вот, как видишь, судьба занесла сюда, в Ташкент, — отвечал тот спокойным, ровным голосом, не теряя улыбки.

В фигуре, лице, голосе угадывался человек высокой воспитанности и доброго характера.

— Неужели прямо из Парижа?

— Нет, из Петербурга. А здесь я живу у Кауфмана, генерал-губернатора. Он пригласил воспитателем к своим детям. Я не стал возражать. Мне он сразу понравился, да и хотелось побывать на Востоке, увидеть его красоты. А когда узнал, что ты в Ташкенте, тогда окончательно решил.

Они сели друг против друга, и полилась беседа. За окном незаметно подступили мягкие сумерки южной бархатной ночи. Засияли первые звезды. Назойливо звенела цикада, откуда-то доносились звуки музыки.

— Вот что, милый учитель, а не продолжить ли нашу беседу в ресторане? Тем более, что я голоден, как волк. Там поужинаем.

— Ну что ж, мой ученик, я возражать не буду.

Единственный в Ташкенте ресторан с пышным названием «Сан-Ремо» был полон. Большинство столиков занимали офицеры. На невысокой сцене разместился жиденький оркестр, состоявший из скрипки, альта, контрабаса и расстроенного пианино. Мадемуазель Жужу, в которую была влюблена половина офицеров гарнизона, пела душещипательный романс про любовь и измену.

Уединившись в дальнем углу, они мирно продолжили беседу. Рассказать им, особенно Михаилу Дмитриевичу, было о чем. И француз-воспитатель слушал его со вниманием, побуждавшим к искренности.

Пройдя через зал, за соседний с ним стол уселся высокий, крепкого сложения бородач с Георгиевским крестом в петличке. Встретив взгляд Жирардэ, с достоинством поклонился.

— Кто это? — осторожно спросил Михаил Дмитриевич.

— А вы разве незнакомы? Это же художник Верещагин.

— Тот самый?

— Да. Я недавно у Кауфмана с ним встречался.

— Его картины превосходны. В них сама жизнь.

— Согласен, мой друг. Он истинный талант. Сделал много, но его ожидает прекрасное будущее. Такое дано далеко не каждому.