Молодой генерал произвел на коменданта сильное впечатление, особенно после того, как пообещал свернуть ему шею, если не получит место в переполненной гостинице.

— Все будет сделано, господин генерал. Не извольте беспокоиться, — обещал тот, услужливо кланяясь и прикладывая руку к груди.

— Попробуй только не сделать, — припечатал генерал' кулаком по столу.

Впечатлительный комендант сам провел его в «Париж», разместил в лучшем номере. Вечером Михаил Дмитриевич направился в ресторан. В зале было не очень много посетителей, на эстраде негромко играл румынский квартет, над столиками плавал сизый табачный дым. Проходя к столику, Скобелев обратил внимание на высокого бородатого мужчину. И тот его заметил.

— Михаил Дмитриевич? — полувопрошая, поднялся бородач.

— Верещагин! Василий Васильевич! Вот уж никак не ожидал! Какими судьбами?

Не скрывая радости, они обнялись. Отступив, художник оглядел профессионально цепким взглядом фигуру стоявшего перед ним генерала.

— Хорош! Истинный бог, хорош! Генеральские погоны легли на свое место. Сегодня, как приехал, только и слышу: «Скобелев… Скобелев».

Они сели друг возле друга и как старые добрые знакомые предались воспоминаниям.

— А ведь там, в Туркестане, когда вас за дуэль отправили в Петербург, я подумал, грешным делом, что карьера ваша на том и закатилась. Видит бог, ошибся.

— Ах, дуэль! Она действительно немало подпортила мне в службе. Но что поделаешь? Молодость! Кто не делал ошибок!

— А как семейные дела? Жена? Дети?

— Тут я банкрот. Ни семьи, ни детей.

— Что так? У вас ведь была жена-красавица, кажется, из света.

— Была. Не сошлись интересами.

— Неужто разошлись?

Наступила неловкая пауза.

— Каким же образом вы попали сюда? — поинтересовался Скобелев, перехватив инициативу в разговоре.

— Прикатил прямо из Парижа. Впрочем, когда прошлую осень покидал Петербург, я догадывался о возможности войны и подал просьбу о причислении меня к штабу войск. А как узнал о начале войны, на второй день отправил жену в Россию, а сам сюда.

— И где же вы состоите?

— Причислен к адъютантам главнокомандующего. Только без права на казенное содержание.

Имя Верещагина уже было известно всей России. Картины художника экспонировались в Лондоне, Париже, Вене, Москве, Петербурге. О них писали в газетах, журналах, спорили, восхищались. Правдивость изображаемого действовала на зрителей ошеломляюще. В основном, полотна отражали картины завоевания русской армией Туркестана. Скупая на признание русских талантов иностранная критика отмечала высокое мастерство художника, его умение передать в тончайших оттенках типы и характеры, природу и быт народа далекого края.

Известный русский критик Стасов назвал картины Верещагина «новыми художественными чудесами». Писал, что правдивость изображения в соединении с едким и метким выбором сюжетов делают его одним из самых дорогих для нас русских художников. Крамской признавался, что Верещагин — явление, высоко поднимающее дух русского человека. Композитор Мусоргский под впечатлением верещагинской картины «Забытый» написал к ней балладу — музыкальную иллюстрацию.

Не осталась в стороне и Петербургская Академия художеств. Она избрала Верещагина профессором. Об этом Василий Васильевич узнал, будучи в Индии. И возмутился. «Искусство должно быть свободно от вредного вздора чинов и отличий», — написал он в ответ. И отказался от звания, не желая превращаться в послушного чиновника, к чему обязывал бы его профессорский мундир.

— Ну, как здесь? — глядя в лицо Скобелева, спросил художник. — Война чувствуется? Или предгрозовое затишье? Я уж, признаться, отвык от стрельбы да пальбы.

— Стрельбы здесь нет, но скоро испытаем ее.

— И скоро ль сие состоится?

— На днях. Полагаю, Кавказскую дивизию пустят в авангард.

— Тогда прошу меня не забывать, — попросил художник.

Утром, возвратившись из поездки, отец упрекнул Михаила Дмитриевича:

— Что ж не отбил телеграмму? Сын ты мне или чужой?

— Тут я не сын, а твой подчиненный и младший по чину.

— Ну-ну…

Вскоре дивизию подняли по тревоге. В авангарде войск она совершила быстрый переход к новому месту дислокации, к Журжево. Вместе со Скобелевым-младшим, как стали называть Михаила Дмитриевича, в передовом отряде донских казаков находился и художник Верещагин.

Кавказская казачья дивизия состояла из двух бригад, в каждую из которых входили полки ингушей, осетин и других кавказцев. С выходом к Дунаю полки расположились вдоль реки, к востоку и западу от Журжева более чем на тридцать верст. В самом Журжеве разместился штаб дивизии.

За неделю пребывания на новом месте начальник штаба Скобелев-младший объехал все полки, познакомился с командирами, побывал на боевых позициях, тянувшихся по берегу. На противоположном виднелись смутные контуры принадлежащих туркам высот. Вглядываясь в эти высоты, утопающие в зелени садов дома, вонзенные в небо сигарообразные минареты с венчиками балконов для голосистых муэдзинов, Михаил Дмитриевич мысленно создавал в уме построение неприятельской обороны. Определял места, где могут быть позиции стрелков и артиллерийских батарей, где возведены заграждения, а где скрыты резервы. И тут же намечал ответные меры.

Однажды он встретил в пикете донских казаков. С началом войны их полки были почти в каждой дивизии. Они несли службу охраны, разведки, лихие всадники быстро доставляли боевые документы и передавали распоряжения. Словом, это были незаменимые в военное время войска, пришедшие с берегов далекого Дона, откуда были отмобилизованы пятьдесят три полка и двадцать четыре батареи. Лучшие из них направили в Дунайскую армию.

— Какого полка? — спросил Михаил Дмитриевич старшего дозорного.

— Донского казачьего, полковника Семерникова.

Казак был невысок ростом, плотен, со скуластым, побитым оспою лицом, второй, стоявший поодаль, долговяз и слегка сутуловат.

Неподалеку играл огнем костерик. В котелках дымились щи, в какой-то посудине парилась каша.

— Может, отведаете щец? — предложил рябоватый.

— А чего ж! С удовольствием.

— Только вначале, ваше превосходительство, дозвольте узнать, кто вы.

— Скобелев. Не слышал?

— Никак нет, — отозвался долговязый.

— А я слышал, — проговорил второй. — Наш полк к вашей дивизии приписан.

— Не к моей. Моего батюшки, а я у него в помощниках хожу.

— Он, стало быть, тоже енерал?

На днях ингушский полк отвели в тыл, а вместо него в состав дивизии включили два донских казачьих полка. Один из них Семерникова.

— А вы сами из каких мест будете?

— Донские мы, стало быть, казаки. Он Рожков Харитон, — указал рябоватый, — из Мартыновской, а я — из Камышевахского хутора, что под Цымлянской. А звать меня Семен Красников.

— Как дома? Что пишут? — продолжал расспрашивать Михаил Дмитриевич.

— Разное пишут. У Харитона вот женка три месяца назад в рай отлетела. А двое ребятишек остались.

— Как же так? — отложил ложку генерал. — А родственники есть?

— Есть, — отозвался глухим голосом долговязый. — У моих родителев живут.

— Наш есаул обещал, как кончится война, Харитона в первую очередь отпустить на побывку. Говорил, что к осени непременно с туркой разделаемся.

Послышался топот копыт и конский храп. Меж деревьев показались два всадника.

— Никак есаул, сотенный! — засуетились казаки.

Подъехав ближе, с первого коня соскочил офицер.

— Командир сотни, есаул Копылов.

— Генерал Скобелев, — назвал себя Михаил Дмитриевич.

Лицо казака расплылось в улыбке.

— А я уж подумал, кто посторонний. Наш полковник настрого приказал выставить оцепление против всяких лазутчиков. Сказывают, их тут хватает. Может, пожалуете в полк?

— Спасибо, в другой раз непременно побываю.

— Тогда пожалуйте в сотню на обед.

— Уже пообедал. Казаки ваши угостили, Красников да Рожнов. Хорошо кормите казаков, есаул. На удивление хорошо.