— Слава те, господи, — перекрестился Базин. — А я-то думал, что совсем отлетела твоя душа. Ядром тебя чуть не пришибло. Спасибо, что краем. Не было б шапки, не сдобровать тебе…

Прося о поддержке, Базин послал к Муравьеву капитана Ермолова в надежде, что адъютант сумеет упросить главнокомандующего. Но и Ермолов вернулся ни с чем. Вместо обнадеживающей вести привез распоряжение об отходе.

— Всем отходить на прежние позиции, с которых начали штурм.

Было пять часов вечера. Двенадцать часов продолжалось сражение — и без результата. Пехотные батальоны отходили под прикрытием артиллерии и казачьих полков. Руководил отходом Яков Петрович. Изрядно потрепанные турки с победным криком вновь заняли люнеты и без должной настойчивости преследовали отходивших. Из люнетов били уцелевшие пушки, зато форт Вели-Табия яростно палил из всех своих орудий.

Внимание Бакланова вдруг привлекла доносившаяся с юга пальба. Он всмотрелся в подзорную трубу и увидел идущие сюда колонны. Русские колонны. Выставленное с флангов охранение стреляло в невидимого врага, вело частую перестрелку.

«Да ведь это же батальон Кауфмана!»— догадался он. Для большей достоверности развернул карту. «Точно! Это Кауфман!»

На карте маршрут батальона подполковника Кауфмана обозначен пунктиром. Он тянулся вдоль Шорахского оврага, потом проходил вблизи горы Баши-Бузук…

«Но там же неприятель! Пехота и орудия! Они ждут, когда батальон приблизится, чтобы расстрелять его, а потом атаковать!»

К Бакланову подскакал верховой, сам в крови и в крови лошадь.

— Я от подполковника Кауфмана. Он просил помочь ему! Выручайте от беды!

На взмыленных конях подскакали к генералу артиллерист и командиры казачьих полков.

— Батальон нужно выручать, — он указал на подходящие к Баши-Бузуку колонны. — Вначале из орудий расстреляем турецкую засаду, а потом уж вы, донцы, вступайте в дело. Батареи, галопом за мной! — И Бакланов повел казаков на помощь.

Батарея подполковника Семиженова бесстрашно вынеслась к подножию Баши-Бузука, где находились турецкие позиции. Расчеты развернули орудия, ударили по неприятелю. Прогремел один залп, второй, третий. Разрывы пришлись прямо по изготовившемуся для нападения на батальон Кауфмана противнику. В рядах противника возникла паника.

— А теперь, донцы, в атаку!

Это была страшная сеча. Батальон был спасен.

После штурма Яков Петрович долго занимался размещением частей, отправкой в. лазарет раненых, захоронением убитых. Болела ушибленная голова, ему казалось, что он слышит, как шумит в мозгу кровь. И хотя устал смертельно, но долго не мог заснуть и часто просыпался.

«Сколько погибло людей! Сколько сирот появилось в этот день!» Мысль о потерях не давала покоя. Он чувствовал себя так, словно был виноват в неудаче, постигшей армию. «А ведь все натворил один человек, Муравьев всему причина. Неужели в столице не знают, что это за человек? Ведь нельзя ему доверять такой пост!»

Утром он поехал в главную квартиру. Первого встретил капитана Ермолова. Он был хмурый, подавленный неудачей, как и все в штабе.

— Какие потери? — спросил его Яков Петрович.

— Немалые. Даже очень. Без малого семь тысяч человек составляют. Пострадали не только солдаты да офицеры, но и генералы тоже: Ковалевский, Бриммер, Майдель, Гагарин…

Он слушал капитана и чувствовал, как в душе у него вскипело. Погасить это чувство не мог, он было сильнее него. Повернулся и решительно направился к особняку главнокомандующего.

В приемной на пути вырос адъютант, но он отстранил его. Рванул дверь, вошел.

Муравьев сидел за столом, что-то писал.

— Что вам угодно? — устремил он на вошедшего холодный взгляд.

— Я приехал только для того, чтобы спросить у вас: кто оказался правым — генерал ли Муравьев или генерал Бакланов?

Главнокомандующий откинулся на спинку стула, в глазах вспыхнул недобрый огонь, лицо побагровело.

— Что вы хотите сказать, генерал? — с трудом выдавил он. — Что предлагаете?

— Неудача подтвердила мою правоту и потому я предлагаю подобную бойню не повторять. Карс нужно брать блокадой, о коей я настаивал.

— Вы правы, — после недолгой паузы прохрипел Муравьев.

Через две недели Карс был взят. Позже, согласно мирному договору, он был обменен на оккупированный англо-французскими войсками Севастополь.

Лето 1864 года выдалось нестерпимо знойным. Уже в марте сошел снег, а в апреле наступила такая жара, что отчаянные казачата вовсю плескались в еще студеном Аксае, не боясь простуды. Против обычая, задолго до срока распустилась сирень, а за ней и акация, которой за ее неприхотливость были обсажены улицы и бульвары Новочеркасска.

Скоро из калмыцких степей задул горячий суховей, разом иссушивающий зелень деревьев и трав. Наступил зной. За все лето не прошло ни одного дождя. Лишь однажды наплыли тяжелые облака, затянули небо, заиграли молнии. Но тучи прошли над городом, скудно окропив его вожделенной влагой.

Яков Петрович жару переносил с трудом; отвык от нее, пока служил в Виленском крае. Да и за последние годы он заметно сдал. В Новочеркасск он прибыл в январе для лечения. На шестом десятке нести службу стало нелегко. Три года назад он отстроил в городе кирпичный особняк с небольшим земельным участком, в котором надеялся дожить последние годы. Ехать к сыну в станицу Гугнинскую не согласился. Хлопотливая Серафима Ивановна высадила на участке фруктовые деревья, а пред домом разбила цветник.

И удивительное дело! По приезде на Дон больная печень стала не так мучить: то ли воздух подействовал, то ли вода поспособствовала. По утрам Яков Петрович проводил время в саду, окапывал деревья да орудовал граблями. С наступлением жары он скрывался в прохладу комнат и писал воспоминания. В этом занятии он находил удовольствие: словно бы вновь оказывайся среди казаков, в любимой боевой стихии.

Начал писать он после встречи в столице с одним полковником из министерства. Узнав Бакланова, о геройстве которого ходили легенды, тот увел его в кабинет и полдня расспрашивал о боях на Кавказе да на Балканах. «Непременно пишите! Это необходимо для истории», — уговаривал полковник, и Яков Петрович дал ему слово написать.

«Записки» давались с трудом: писал, перечеркивал, исправлял, когда не получалось, рвал и уходил от стола с мыслью, что принялся не за свое дело и что больше не возьмет перо в руки. Но на следующий день, испытывая неодолимое желание, вновь садился за стол и отдавался во власть былого.

Писал он четким, несколько крупным почерком, в котором без труда можно было угадать крутой и упрямый характер. К августу он сумел описать свое детство и первые годы службы в Крыму и на Балканах. Листы с переписанными начисто «Записками» лежали в специально купленной папке, которая всегда была на его столе, и которую он почти каждый день пополнял одним-двумя листами.

Новое занятие помогало ему забывать о болезни, которая отнюдь не прошла и все чаще напоминала о себе. Врачи никак не могли точно определить ее и назначали разное лечение.

14-го августа он нарушил свой режим. В тот день его пригласил к себе атаман Войска, и он надел отглаженный мундир, начищенные до глянца сапоги, любимую, сшитую в Вильне фуражку. До войсковой канцелярии было недалеко, можно было дойти и пешком, но этикет не позволял это сделать: в назначенное время прикатила коляска.

Они сидели в кабинете атамана, вели неторопливый разговор, а непонятное предчувствие недоброго не покидало Якова Петровича. Что его тревожило, он и сам не мог понять. Когда прощался, в кабинет вбежал адъютант атамана:

— В подворье генерала Бакланова несчастье: горит дом!

Яков Петрович сбежал по лестнице, вскочил в коляску.

Огонь охватил дом: пламя било изо всех окон, зловеще гудело, и над крышей хищно плясали огненно-белесые языки пламени. Суетились пожарные, выбивали баграми рамы, лили воду, но их усилия были тщетны. В толпе стояла Серафима Ивановна и отрёшенно глядела пред собой, губы ее судорожно тряслись.