Насколько глубоко было влияние герметизма и теософии на русскую аристократию, видно из того, что оно продолжалось и в XIX веке, еще в царствование императора Николая Павловича. «Влияние энциклопедистов на двор Екатерины II миновало, уступив место разного рода попыткам, – говорит в своих воспоминаниях граф В. А. Сологуб. – Возникли идеологи, мыслители, искатели социальной правды и даже философского камня, что, впрочем, одно и то же.

С трудом верится, чтобы целое поколение отборных умов могло углубляться не только в изучение халдейской премудрости и формул умозрительной символики, но еще серьезно занималось алхимическими опытами, основанными на меркурии и имеющими целью создать золото.

После тестя моего, графа Михаила Юрьевича Виельгорского… осталось несколько тысяч книг герметического содержания. Большая часть этой драгоценной библиотеки поступила в императорскую публичную библиотеку… Некоторую часть я имел случай отыскать в амбаре курского имения вместе с разными кабалистическими рукописями и частными письмами масонского содержания. Это собрание… указывает на переход герметизма к иллюминизму, к мистицизму, пиетизму, а впоследствии привели к скептицизму, либерализму, гегельянству, коммунизму и нигилизму, уже мечтающему о терроризме. Любопытно было бы проследить, как каждый новый поток мышления вызывал восторг и казался последним словом отвлеченной мудрости».

Николай Энгельгардт

В первых числах мая-1779 года в седьмом часу утра по Невскому проспекту от старой московской дороги мимо лиговских огородов шел человек, не привлекавший к себе внимания. Тем более, что в столь ранний час некому было проявлять интерес.

Приятное весеннее утро бодрило и веселило. Свежий ветерок тянул со взморья и перебирал листья старых берез и лип, в два ряда вытянувшихся вдоль длиннейшей столичной улицы.

Незнакомец шел под деревьями размеренным, гордым, неспешным шагом. Он был среднего роста, необычайно плечистый, с большой головой на короткой толстой шее, мощные грудь и спина, а также приличное брюшко делали его фигуру квадратной. Ей совсем не соответствовали белые, красивые, аристократические руки. Оливковый отлив бритых щек и большие темные глаза выдавали в нем южанина, скорее итальянца. Лицо также производило противоречивое впечатление. Широкий лоб с сильно развитыми надбровными шишками, выгибающиеся правильными дугами черные брови придавали его верхней части привлекательный благородный вид. Но приплюснутый, как у африканца, нос с большими круглыми ноздрями и маленький, сердечком, рот, окруженный складками жирных щек и двойного подбородка, делали нижнюю часть лица вульгарной. Когда иностранец обращал глаза к небу и солнцу, то созерцательная мечтательности делала их взгляд мягким. Но едва опускал взор к предметам земного горизонта, зрачки его расширялись, как у кошки, и в глазах появлялось подозрительное и скаредное выражение.

Незнакомец дошел наконец до Владимирской, где размещался обжорный ряд, посещаемый преимущественно простым людом. Тут у лотков сидели бабы, предлагая пироги с печенкой, луком, перцем, жареную рыбу, вареное мясо; стояли обмотанные тряпьем медные сосуды со сбитнем, и лихие сбитенщики зазывали виршами неприхотливых потребителей горячего.

Он свернул с проспекта и вошел в простонародную толпу столь естественно, как будто сам принадлежал к ней. Скоро оказался у лотка с масляными, пахучими пирогами. На грубом французском языке, дополняя речь быстрыми, выразительными жестами, иностранец отлично объяснил бабе-пирожнице, столь же замасленной, как и ее товар, что ему требуется, и, видимо, был понят. Баба подала ему огромный пирог и плеснула из горшка горячих щей в плошку. Присев на тумбу, незнакомец принялся с удовольствием угощаться неприхотливой снедью. Насытившись, он вытер рот и засаленные пальцы тонким дорогим платком, заплатил, что требовалось, предложив торговке взять монету из горсти медных, протянутых ей на ладони, затем спокойно выбрался из толпы и двинулся дальше по проспекту. Наконец достиг площадки перед Синим мостом, с гранитными башенками, покрашенными в синюю краску цепями и парапетами деревянных перил. Здесь торговали людьми… Как семьями, так и в розницу, несмотря на запрещающий указ человеколюбивой императрицы, а также нанимали вольных и отпущенных господами на оброк.

Тут важные управляющие выбирали из толпы подходящих людей как на черные работы, так и выискивая искусных ремесленников, музыкантов, живописцев, танцоров. Покупали девушек, осматривая их с бесцеремонностью истинно восточной. Степной помещик искал годных в актрисы для заводимого им в подражание важным барам Домашнего театра, а может быть, и для своего гарема. Старая барыня в сопровождении ливрейного лакея выбирала мастериц-рукодельниц, кружевниц и белошвеек. Проигравшийся щеголь явился с заспанным малым – отпущенным с ним из дому провинциальным слугою и, поставив его в ряд, делал вид, будто пришел совсем не для продажи человека…

Душераздирающие сцены происходили, когда разлучали супругов или мать с ее детьми, или продавали старуху-бабушку отдельно от внучат…

Незнакомец, казалось, с негодованием наблюдал все происходившее, расхаживая по площадке между оживленными группами покупателей и продавцов живого товара.

Вдруг громкое французское восклицание раздалось за его спиной:

– Господин маркиз! Господин маркиз Пелегрини! Вас ли я вижу?

Названный маркизом быстро обернулся. Перед ним стоял одетый в ливрейный кафтан с большими гербовыми пуговицами, но при шпаге, невысокий, тощий и носатый человек с двумя крупными бородавками на лбу и на щеке Он радостно улыбался и потирал руки.

– Господин Бабю! Вот счастливая встреча! – сказал маркиз, широким жестом протягивая руку человеку в кафтане.

Тот вложил в нее свою, и несколько мгновений они стояли, обмениваясь рукопожатиями и многозначительно улыбаясь.

– Давно ли вы пожаловали в Петербург, господин маркиз? – спросил наконец Бабю.

– Не очень, – уклончиво отвечал Пелегрини.

– Не очень! Ха! Но слишком много воды утекло с тех пор, как мы встречались с вами в Париже! – оживленно говорил Бабю. – Колесо фортуны несколько раз оборачивалось для меня то верхом, то низом, и вот я очутился в этой странной столице просвещения и варварства.

– И что же, вы хорошо устроились здесь, господин Бабю?

– Не могу пожаловаться. У меня весьма почетное положение и выгодное место. Я состою главным кондитером при поварнях господина Бецкого. Это один из первейших вельмож Петербурга и лицо приближенное к императрице, – важно объяснил Бабю.

– Знаю, – кивнул маркиз. – Очень рад, что вы нашли применение своим кулинарным талантам и знаниям. Но помнится, в Париже, когда я встретился с вами, иные намерения вас увлекали, любезнейший мой Бабю! Вы искали возможность заняться философией и стать в ряды благодетелей человечества, работая на преображение мира по планам высшего искусства.

– Да! Да! Я все это помню, господин маркиз, и былые стремления не угасли в моей груди! О, если бы вы знали, сколь тяготит меня необходимость быть слугою. Но вы знаете, что у меня престарелые родители, братья и сестры. Я добрый сын, добрый отец, добрый муж, добрый друг и добрый гражданин, господин маркиз. И вот, вынужден был отправиться в варварскую Россию, где многие соотечественники, как известно, нажились около расточительных вельмож. Отложив в сторону философию и благотворительность, я занялся кондитерским искусством.