Обрадованный немец, сам улыбаясь во весь рот и укоризненно покачивая головой, как бы пеняя ослику, столь плохо поддержавшему выданную цесаревичем аттестацию, хотел вынести треуголку из павильона, но Павел Петрович сделал ему знак остановиться.

– Постойте, любезнейший! Ваша шляпа нам пригодится для герметических опытов. Что же не представят мне этого… как его… господина… господина Иероглифа!

– Граф Александр де Калиостро! – выступая, доложил кавалер свиты.

– Да-да! Господин Иероглиф! – рассеянно говорил цесаревич. – Подойдите ближе, господин Иероглиф! Как ваше здоровье, господин Иероглиф?..

Во время опытов с осликом граф, глубоко оскорбленный тем, что его как бы ставят на одну доску с дрессировщиком, оставался в стороне и никак не мог принять надлежащую осанку.

Казалось, Павел Петрович ни разу не взглянул даже в его сторону. Однако отлично видел все его ухватки. Приглашенный теперь, Калиостро подошел с поклоном.

– Я много слышал о вашем искусстве, – сказал цесаревич. – Вы, говорят, чудеса делаете?

– Что такое чудо, ваше высочество! – отвечал магик. – Непонятное кажется толпе чудесным.

– Вы, говорят, открыли какой-то клад на острове Ивана Перфильевича Елагина! – продолжал, отдуваясь, фыркая и откидывая назад голову, цесаревич. По этим признакам можно было заключить, что итальянец ему сразу не понравился.

– Клад на острове, ваше высочество, действительно есть, но обретение его вновь отдалено на сто двадцать пять лет!

– Какая жалость! А я хотел позаимствовать из клада нашего милого Ивана Перфильевича! Ведь вы знаете, господин Иероглиф, мы, принцы, вечно нуждаемся в золоте.

– Если я – Иероглиф для вашего высочества, – заискивающе сказал Калиостро, – то более обстоятельная и в иной обстановке беседа со мною легко даст вам ключ к иероглифу моей личности.

– О, не беспокойтесь, любезнейший! Ключ у меня уже в руках. Но вот что. Вы сильны в герметическом искусстве и обладаете тайной превращения веществ?

– Конечно, ваше высочество, мне многое дано, – с важностью отвечал Калиостро.

– Подайте сюда шляпу! – приказал великий князь. Один из кавалеров свиты взял у хозяина ослика его шляпу и, кусая губы, чтобы удержать улыбку, поднес магику.

Но цесаревич стал совершенно серьезным.

– Вот, – сказал он, – покажите нам образец своего искусства, превратите это вещество в золото, и тогда я скажу, что, поистине, ваше великое дело – в шляпе!

– Вы шутите, ваше высочество! – сказал растерявшийся граф.

– Нисколько. Я даю вам возможность доказать свои знания. Мы запрем вас сейчас в этом павильоне и будем держать до тех пор, пока вы не превратите в слитки высокопробного золота все это. Если вам потребуются инструменты, пособия, мы их вам дадим. Повторяю, я не шучу. Вы знаете, что восточные принцы привыкли к безусловному повиновению и немедленному исполнению своих приказаний.

– Ваше высочество забываете, что я – иностранец, а не ваш подданный! – не без наглости глядя в лицо цесаревича, сказал Калиостро.

Павел Петрович не ответил, фыркнул, подал руку Марии Федоровне, круто повернулся и вышел.

Вслед за ним выходили остальные, обходя магика с таким видом, словно это он, а не ослик, испортил треугольную шляпу.

Проводя обычно лето в Царском Селе, в жаркие дни Екатерина любила уединяться в деревенский дом, построенный ею в Баболове.

Государыня называла это приятное местечко «мой лягушечник».

В самом деле, здесь было достаточно прохлады и воды; лягушки водились на приволье в бассейнах; с шумом, брызгами и пеной били каскады в нагроможденных камнях; прозрачная вода расстилалась прихотливо очерченными прудами.

Прекрасный сад окружал светлый высокий дом с куполообразной крышей и огромными окнами, стоявший на пологом холме и отражавшийся в прозрачных зеркалах прудов со всех, сторон.

В ранние утренние часы, когда газоны еще блистали росою и ночная прохлада лишь смягчалась сиянием поднявшегося солнца, императрица отправлялась в баболовский «лягушечник» из дворца пешком, опираясь одной рукой на высокую тросточку, а другой – на руку фаворита Корсакова. Их сопровождали собачки, а на некотором расстоянии – статс-дама Перекусихина. На всякий случай по боковой аллее медленно ехал кабриолет.

Впрочем, государыня всегда благополучно совершала эту утреннюю прогулку. Дорогой она шутила, смеялась, собирала цветы и травы, как бы забывая о величии возложенного на нее судьбой сана и возвращаясь к ранним дням беспечной юности.

Прибыв в «лягушечник», государыня отправлялась в специальную ванну для купания.

Между тем в рабочем кабинете сервировался на небольшом столике легкими завтрак; тут непременно была крынка молока, блюдо с грудой свежайшего творога, сливочный сыр с тмином. После прогулки и купанья царица и фаворит ели с большой охотой.

К этому раннему завтраку в сельском уединении иногда являлся полковник Рибас со своим воспитанником, молодым графом Бобринским. После завтрака в саду нередко устраивали концерт.

Там дожидались знаменитые музыканты, специально выписанные из Италии.

Государыня любила Рибаса за живой, чисто итальянский ум, ловкость, неистощимую любезность, веселость. Кроме того, Рибас называл себя последователем «Эмиля» Жан-Жака Руссо, знал почти наизусть это великое произведение и цитировал из него педагогические сентенции. Он говорил, что дикое суеверие о первородной преступности человека – темное измышление жрецов. Из рук природы человек выходит прекрасным. Нужно только предоставить ему свободу развития.

Именно благодаря этим передовым взглядам Рибас и списка доверие императрицы, наконец поручившей ему даже воспитание молодого графа Бобринского. Впрочем, Екатерина была вольтерьянка и Руссо называла сумасбродом. Но в мыслях женевского мыслителя о воспитании находила все же большую долю истины.

Омытый лучами летнего солнца в безоблачное утро, сад благоухал цветочными ароматами. Фонтаны постоянно увлажняли воздух, и легкий ветерок относил радугу мельчайших брызг на листву и газоны, зажигая в бисерных каплях бриллиантовые огни. Упоенно щебетали птицы.

В доме, где все окна были открыты, стояла приятная прохлада.

Государыня только что освежилась купаньем, и еще влажные ее волосы были подвязаны батистом. Она сидела за легкой трапезой с Корсаковым, оживленным, ни на минуту не умолкавшим Рибасом и Бобринским, которого называла «сынком», он же обращался к ней – «матушка».

Речь, между прочим, зашла о сумасбродном духе кудесничества, объявшем с некоторых пор почти все столицы, народы и дворы Европы.

– Я сему дурачеству никогда подвержена не была, – сказала государыня, – шарлатанов терпеть не могу, и магикам при моем дворе места никогда не будет. Немецкие принцы окружены колдунами. Орлеанский выезжал в полночь в чистое поле к перекрестку, и там ведьмы ему пророчили. Людовик надевал фартук и шесть месяцев был масоном. Из королей я братца Георга за то уважаю, что хотя и толст, и глуп, и пьяница, и немец, но любит толстых женщин и презирает духовызывателей и мистиков. Я сама – женщина полная, – улыбаясь, добавила государыня. – А фантастические туманы мне очень не по душе. Я люблю голубое небо и ясное солнечное сияние. Чему мрак и все непонятное служит? Шарлатанству, обману, интригам, подлым делам.

«Братцем Георгом» государыня называла английского короля.

– Осмелюсь доложить, государыня, что мистические тайны не всегда являются во мраке, – возразил Рибас. – Хотя в книгах Моисея и сказано, что Божество любит обитать во тьме, но, в свою очередь, апостол утверждает, что Бог есть свет и в нем нет ни единой тьмы.

– Мы Господа Бога чтим со всеми подданными нелицемерно, – важно заметила императрица, – по обрядам и уставам святой греко-российской церкви. Но духовызыватели, магики и колдуны более злого духа придерживаются. Исчадия тьмы суеверия и шарлатанства!