В дверях стоял стройный, изящный и довольно красивый молодой человек. Напудренные длинные натуральные волосы его были зачесаны назад, открывая высокий лоб. Правильные черты лица, большие, умные, серые с поволокой глаза… Одет он был опрятно, со щегольскою простотой, в суконный коричневый кафтан французского покроя со стальными пуговицами, шитый шелковый жилет, с брыжами и манжетами.

Когда присутствовавшие в комнате обернулись, он пленительно улыбнулся, обнажив цвета слоновой кости зубы. Его появление мгновенно успокоило страсти. Обе певицы просияли и бросились к нему. Каждую он брал за обе руки и с какой-то отеческой лаской целовал в уста.

– Мы немного повздорили, Жан! – небрежно объяснила Габриэлли.

– О, я слышал, божественная! – мягко ответил тот по-французски. – Я слышал. И должен сказать, что наша очаровательная Давия проявила в споре изумительную находчивость. Ее аргумент неотразим. Но все же я больше люблю, когда вы состязаетесь в своем искусстве, чем в диалектике.

Говоря это, молодой человек рассматривал сидевшего с важным спокойствием гостя певиц. На его лице выразилось удивление. Казалось, он узнавал и не узнавал эту личность. Наконец сделал два шага к нему и учтиво поклонился. Тот ответил величественным кивком, сохраняя на лице холодное равнодушие. Однако глаза его, блуждавшие где-то под потолком, вдруг метнули на молодого человека острый подозрительный взгляд, на мгновение в них отразились испуг и растерянность. Но вслед за этим маслинообразные глаза итальянца вновь вознеслись, полные величавой мечтательности…

– Это наш новый знакомый, – представила Габриэлли, – граф Феникс ди Санта-Кроче!

– Российский комедиант ее величества Иван Дмитревский! – назвал себя с учтивым поклоном молодой человек.

Граф снисходительно кивнул.

– Ведь это вы, граф, писали господину главному директору спектаклей и зрелищ, статс-секретарю императрицы, его превосходительству Ивану Перфильевичу Елагину? – садясь в кресло, продолжал российский комедиант. Обе певицы стали по бокам, опираясь на спинку кресла и глядя на молодого человека, оправляли его волосы и жабо.

– Вы не ошибаетесь, господин Дмитревский, вы не ошибаетесь, – на грубом французском языке, с итальянским акцентом подтвердил граф. – Я писал господину Елагину!

– Очень хорошо. Встреча наша пришлась весьма кстати. Я как раз имел поручение от его превосходительства Ивана Перфильевича посетить вас и передать приглашение господина статс-секретаря пожаловать к нему сегодня в девять часов вечера.

– Правда, я крайне занят, но постараюсь прибыть! – отвечал граф.

Комедиант внимательно, хотя и незаметно, разглядывал лицо графа Феникса.

– Давно ли вы в России, граф, осмелюсь спросить? – сказал он.

– И давно и недавно, господин Дмитревский! – отвечал неопределенно граф.

– Вероятно, вы много путешествовали по Европе?

– О, даже сидя в этом кресле, я путешествую, так как земля со всем, что на ней пребывает, неутомимо несется в пространстве к востоку!

– Что касается меня, – не обращая внимания на странную форму ответа, продолжал Дмитревский, – то еще недавно, по поручению его превосходительства Ивана Перфильевича, я посетил Париж и Лондон, чтобы как лично усовершенствоваться в искусстве, так и пригласить нескольких выдающихся артистов и актрис в труппу ее величества. И могу сказать, приобрел дружбу величайшего из актеров нашего времени, Гаррика, в Лондоне! Вам не случалось, граф, будучи в Лондоне, видеть Гаррика в «Лире» или «Макбете»?

Граф в ответ промычал что-то невразумительное.

– Великий художник! Мастер несравненный! И посмотрите, каким почетом пользуется он в своей стране! На ужинах у герцога де Бофора…

– Граф говорил, что он друг герцога, – заметила Габриэлли.

– Вот как?! Дру-у-уг! – протянул Дмитревский. – О чем я говорил? Да, Гаррик! Волшебник! Что бы я дал за одну десятую его гения! Но я рассказывал о том уважении, которым пользуются актеры в Лондоне. Когда вошел сюда, то услышал спор божественной Габриэлли и несравненной Давии, небесные голоса которых пробуждают в каждом воспоминания о потерянном рае! Не достойно ли горького смеха, что в наше время, в просвещенный век Руссо и Вольтера, Фридриха и Екатерины, актер и актриса считаются отверженными существами, а их высокое, благородное искусство – зазорным ремеслом, и церковь отказывается хоронить их в священной земле! Как упорно невежество! Как неискоренимы предрассудки! Но послушайте, прелестные! – продолжал Дмитревский, обращаясь к певицам. – Вы принимаете столь знатного гостя, иностранного графа, в домашнем легком наряде! Я – свой человек, российский комедиант, но граф!..

Неуловимо насмешливая интонация послышалась в этих словах актера.

– Ах, в самом деле, нам пора одеваться и ехать на репетицию! – всполошилась Габриэлли. – Граф нас застал за домашним хозяйством. Он извинит. Грациэлла ушла на рынок. Я мыла полы…

– А, так вот почему дверь на лестницу была распахнута и в прихожей наводнение! – весело вскричал Дмитревский. – Столь высокий посетитель, иностранный граф, друг герцога де Бофора, и вдруг – мочалка и мыльная вода!

– А Давия готовила обед! – со смехом сказала Габриэлли.

– Ах, я совсем забыла о кухне! Там все перекипело, подгорело! – вскричала Давия и кинулась из гостиной.

Вслед за ней вышла и Габриэлли – одеваться.

Граф и Дмитревский остались наедине. Оба некоторое время молчали. Граф все блуждал очами в небесах. Актер теперь рассматривал его совершенно откровенно.

– Шевалье Вальдоне! – наконец сказал он. – А ведь это вы!

– Что же из этого, милейший мой Жан Дмитревский, что же из этого? – равнодушно отвечал таинственный иностранец, и во взгляде его сверкнула дикая злоба. – Пусть я то лицо, которое вы встречали в Лондоне под именем шевалье Вальдоне! Здесь, в Петербурге, я – граф Феникс ди Санта-Кроче и имею на это звание и фамилию надлежащий патент.

– Работы несравненного маэстро Оттавио Никастро?! – презрительно спросил актер.

– Увы, нет! Почтенный Оттавио кончил жизнь на виселице в Венеции! А разве вы пользовались его каллиграфическим искусством, милейший? Патент мой подлинный. В Лондоне я был инкогнито. Вот почему вы и встречали меня там под именем шевалье Вальдоне, – произнес он развязно и с полным спокойствием.

На минуту Дмитревский потерял самообладание.

– Встречал в Лондоне! – вскричал он. – Но припомните, где и при каких обстоятельствах я встречал вас там! Не приказал ли своим слугам герцог де Бофор, которого вы здесь именуете «другом», разоблачив ваши фокусы с тенями и огненными руками, вышвырнуть вас на навозную кучу и там отколотить палками? Не удостоил ли вас Гаррик полновесной оплеухой за кулисами при всей труппе за гнусное сводничество? Не изобличила ли вас собственная жена или особа, которую вы выдавали за свою жену, прелестная, несчастная Лоренца Феличиани? Вспомните, как вы гнили потом в долговой тюрьме, и не я ли сам участвовал в складчине, чтобы выкупить вас оттуда, движимый человеколюбием? Скажите, не было ли всего этого?

– Да, вы меня видели в унижении, в падении, в минуты злые, когда незримые враги и искусители временно низвергли меня в бездну порока, преступления, гибели! Но почему они это сделали? Чтобы отвлечь от великого дела, которому я служу! – напыщенно сказал шевалье Вальдоне, опять возводя очи к небу.

– Я знаю, что вы ловкий, смелый плут! Сам герцог де Бофор долго верил вашим хитростям и благородным речам! Но ведь тогда были собраны сведения о ваших приключениях в столицах Европы, где вы появлялись, неуловимый и изменчивый, как некий Протей, под разными фамилиями. Вы знаете, какие это были сведения!

– Если я оставался, по вашим же словам, неуловимым то, что же полиция могла собрать, кроме сплетен и клеветы моих врагов? Совершенное другими – приписывали мне. Не отрицаю, ужасные искушения преследовали меня, как и всякого, вступающего на путь совершенства, служения человечеству, строительства храма всеобщего блаженства! Черные силы зла, слуги князя мира сего устремляются против рыцаря Соломонова храма, против дерзнувшего потрясти вековечное царство тирании, невежества, фанатизма и предрассудков! В борьбе он иногда слабеет, падает тем ниже, чем выше возносился! Но не судите о нем в унижении его! Вновь восстанет и явится в сиянии славы, силы и мудрости избранник вечности! – Вальдоне встал и весь преобразился, вдохновляясь.