Между прочим, он обратил внимание на богатую серебряную посуду, украшавшую стол, и гербы на ней.

– Чья это собственность, любезнейший брат? – осведомился он у соседа, главного повара князя Потемкина, необыкновенно тучного и важного француза.

– В настоящее время – собственность нашего капитула, достопочтеннейший маркиз, – отвечал тот.

– А чьи же это гербы? Вероятно, посуда приобретена капитулом на каком-либо аукционе разорившегося дворянина?

– Гм! Не совсем, – сказал повар, несколько смутясь. – Изволите видеть, это гербы князя Потемкина.

– Так вы доставили посуду только на проведение заседаний капитула?

– И это не совсем так. Мы не думаем возвращать столовое серебро князю. К чему? Он ведь несметно богат. К тому же вы сами изволили нас известить о близости всеобщего преображения. Тогда собственность, награбленная богачами, капиталы, земли, сокровища станут народной собственностью. Ведь так?

– Конечно. Иначе и быть не может. Все человечество от полюса до экватора и от Гибралтара до Панамы составит одну семью, одно братство.

– Именно так! Именно так! – в восторге подхватил повар князя Потемкина. – Довольно мы потрудились на богачей. Пусть они теперь нам послужат. Потемкин будет поваром, а я – фельдмаршалом, его племянницы – судомойками, а моя жена и дочери наденут их уборы и наряды.

Что в самом деле. К дьяволу господ! Не хочу вертеть жаркое! Хочу учиться астрономии!

Повар разгорячился и залил возбуждение добрым кубком.

– Вы сказали, почтенный брат, о племянницах князя Потемкина. Я слышал, что ребенок одной из них сильно болен.

– Безнадежен! Безнадежен! Ждут какого-то иностранного приезжего доктора. Петербургские врачи потеряли всякую надежду спасти малютку.

Тут маркиз стал подробно расспрашивать обо всех отношениях в доме Потемкина, о госпоже Ковалинской и ее муже, даже ухитрился узнать расположение комнат на даче Потемкина в Озерках. В заключение он снова завел речь о серебряной столовой посуде, странным образом присвоенной капитулом.

– Собственно, это тайна нашего капитула, – сказал повар. – Но перед вами все тайны открыты. Дело в том, что у князя Потемкина служил лакеем один наш соотечественник. Он прельстился серебряными приборами князя и, похитив их, спрятал в Озерках, в отдаленной части парка, редко посещаемой, в гроте, пользующемся дурной славой. Там повесилась девушка, обесчещенная князем, и тень ее, говорят, является в лунные ночи. В гроте вор спрятал посуду, подняв каменную плиту пола и под ней искусно вырыв большую яму. Но когда пропажа обнаружилась, вся полиция принялась за розыски, вмешался сам страшный монсеньор Шешковский, ибо посуда была похищена в доме князя Потемкина, первого из здешних вельмож. Вор испугался возможных последствий своего поступка. Кроме того, похититель посуды не видел возможности ею воспользоваться, продать или вывезти за границу. Так как он был посвящен в ложе «Комуса», то и открылся мне во всем. Капитул об этом поразмыслил, и мы решили отправить несчастного брата на родину и устроили его там. Посуду же вынуждены были сделать собственностью Великого Комуса. Иначе невозможно было бы поступить, не выдав заблудшего брата. Розыски посуды не привели ни к чему, хотя императрица даже приказала искать ее в Вильне и в местечке Шклов. Между тем посуда хранится в том же садовом гроте, в искусной погребице. Только на банкеты объединенных лож и на празднество всех масонов в Иванов день мы достаем посуду и украшаем ею наш стол.

Когда банкет кончился и почтенные братья «Комуса» и «Скромности» не без труда и взаимной поддержки поднялись по крутой винтовой лестнице из укромных катакомб в верхнее помещение запасной поварни, уже все серело и розовело за окнами. Бедный Казимир оказался, однако, побежденным Вакхом и был оставлен на поле сражения, мирно спящим под столом, куда свалился в середине блестящей импровизированной оды в честь Польской республики. Господин Бабю обещал маркизу Пелегрини позаботиться о дальнейшей судьбе молодого ученика. Он предложил маркизу пройти обширным садом при доме Бецкого, боковой аллеей и через особую калитку, нарочно не запертую, выйти в уединенный переулок. Таким образом, пребывание его в эту ночь в усадьбе останется скрытым от прочих слуг. Что касается членов капитула, то они спокойно, как свои люди, завалились спать на поварне.

Высокий гость направился по указанной дорожке в кустах, осененной старыми деревьями. Солнце всходило. Щебетали хоры птичек. Было чудесное утро. Граф уже достиг высокой каменной ограды, когда калитка в ней отворилась и в сад вошел стройный роскошно одетый молодой человек.

Он вошел так быстро, что сразу же оба столкнулись лицом к лицу на узкой, заросшей по сторонам дорожке. Они остановились, изумленные неожиданностью. Вглядевшись, отпрянули и почти одновременно воскликнули на неаполитанском наречий:

– Рубано!

– Бальзамо!

– Ты ли это, мартышка?

– Тебя ли вижу, крокодил?

– Т-с-с! Как бы кто нас здесь не услыхал!

– Т-с-с! Как бы кто нас не заметил!

– Как ты здесь очутился?

– А ты как?

– Давно ли ты в Петербурге?

– А ты давно ли?

– О тебе вспоминают в Неаполе!

– Да и тебя не забыли, конечно, в Палермо?

– Дай обнять тебя, благородный кавалер!

– Поцелуй меня, честный авантюрист!

Обменявшись этими приветствиями с чисто итальянской живостью и дружеской экспансивностью, оба затем, словно спохватившись, отстранились и подозрительно уставились друг на друга.

– Послушай, Бальзамо, старый пройдоха, что ты делал здесь, в саду Бецкого, и куда шел?

– Я шел к той самой калитке, в которую вошел ты, потаскун!

– Но как ты здесь очутился?

– А ты как оказался на моем пути?

– Послушай, Бальзамо, – дружески хлопая его по плечу, сказал Рубано. – Мы ведь не станем же здесь вредить друг другу и разглашать посторонним свое прошлое?

– Разумеется. Это было бы невыгодно нам обоим.

– Ну конечно, конечно! Но ведь ты понимаешь, что здесь никто меня не знает под именем Рубано? Здесь я имею чин полковника российских войск. Состою директором кадетского корпуса, проживаю у Бецкого, императрица лично меня знает. Я женат на родной, но незаконной дочери Бецкого, императрица вверила мне воспитание своего сына – молодого графа Бобринского. Видишь, какое у меня здесь положение! Меня все знают как благородного испанского гранда дона де Рибаса графа де Байота!

Все это говорилось с весьма внушительным и важным видом.

– Ба-ба-ба! Так я уже слышал о тебе, хитрая лисица! – беспечно сказал Бальзамо. – Слышал! Слышал. При мне певица Габриэлли поругалась с Давией и в пылу гнева упрекала ее, что та живет с двумя родными братьями Рибасами одновременно и еще с мальчиком Бобринским.

– Так ты уже успел собрать сведения. Узнаю в этом проворстве моего старого приятеля Бальзамо!

– А в любострастии Рибаса узнаю скверную неаполитанскую обезьяну Рубано! Но послушай, откуда же у тебя взялся брат? Сколько помню, ты всегда был не только без родственников, но даже без отца и матери, бродяга!

– Э, от тебя не стану скрывать, что Иммануил Рибас мне такой же брат, как ты мне тетка. Мы братья по документам, мы братья по духу и ремеслу, мы оба – неаполитанцы. Неужели этого не довольно?

– О, конечно, все неаполитанцы – братья, в особенности те, которые в юные годы леживали на горячем песке залива, вместе жрали макароны и друг у друга били вшей!

– Послушай, Бальзамо! Ты, однако, не злоупотребляй нашей старой дружбой и не забывайся! Помни, что того Рубано, который с тобой проказничал, более не существует. Перед тобой испанский граф, русский полковник, начальник корпуса кадетов, воспитатель царственного отпрыска!

– Да ведь и Бальзамо, с которым ты вместе делил невольный досуг в неаполитанской тюрьме после неудачных операций с фальшивыми паспортами, векселями и завещаниями, больше не существует! Перед тобой граф Калиостро, или маркиз Пелегрини, или полковник испанской службы Фридрих Гвальдо – как тебе больше нравится! Ты знаешь, что я получил кабалистическое образование, и потому люблю триаду.