– Действительно, нам надо осмотреться и очиститься! – сказал Куракин.

– Как наместный мастер объявляю запрет! – повысил голос Иван Перфильевич!

– Теперь к вам моя речь, князь! – обратился Калиостро к Голицыну. – Страдания вашего родительского сердца мне очень понятны. Но ободритесь и познайте сладость возвращения надежды. Выздоровление вашего ребенка началось. Опасность миновала. Я победил темные влияния зловещих духов, ополчившихся на младенца, чтобы погубить его, так как прекрасное грядущее ожидает этого избранника судьбы. До сих пор ни вам, ни княгине нельзя было видеть первенца. Но на этой же неделе вы увидите ваше дитя. Хотя пока и на малый срок, однако, достаточный, чтобы вы могли поверить в ваше счастье. Дитя еще чрезвычайно слабо, но уже вне всякой опасности.

– Как мне благодарить вас, граф! – воскликнул вновь исполненный доверия к магику обрадованный князь. – И как достойно выразить сожаление и раскаяние, которое я теперь испытываю!

– То было искушение и минутная победа над всеми нами темных флюидов зла, не более! Весь путь адепта священной магии усеян такими и подобными искушениями. Но я должен молитвой и уединенными размышлениями подготовить себя к свиданию с принцем, на которого ныне все наши надежды! Простите!

Калиостро поклонился и вышел.

Члены капитула сошлись в тесный кружок посреди комнаты и долго шептались, совещаясь.

Солнце уже поднялось над Невою и птичьи хоры вдохновенно щебетали в голландском саду гостеприимной старушки, когда князь Кориат очнулся от безумного забытья любви.

Пламя лампады перед статуей Мадонны померкло в дневном сиянии. Ложе таинственной «внучки» было смято и осквернено, но он не мог вспомнить, как попал на него.

Возле него спала чужая незнакомая женщина. И близость ее разгоряченного тела вызывала в храмовнике отвращение. Он осквернил свои священные обеты. С ней! Неужели эта женщина – Серафима, таинственная жрица его грез? Неужели ее впервые он увидел в клубах курений, послушную заклинаниям некроманта? Неужели это она предстала ему в образе богини земли и неба и в подтверждение своего дивного рассказа оставила таинственную черную розу, которую он хранит с тех пор на груди? Неужели это она так недавно, под прозрачным покрывалом, в венке из свежих роз явилась у древнего мрамора античного саркофага в час заката, под мощными дубами, овеянная таинством чистейшей поэзии и прелести?

Нет, это не она! Это не она.

Где же та, которую он любил, боготворил? Зачем он лежит рядом с несчастной блудницей, завлекшей его в этот приют для светских развратников и развратниц, где фальшивая белизна стен скрывает наготу тайного порока? И как мог он покорно идти на зов низменной авантюристки и в ее изнуренных объятьях утратить свою чистоту! О, горе!

Раскаяние, великая скорбь, отвращение переполняли его.

Как древний Адам у врат потерянного рая, ломал он руки и вздыхал перед разрушенным светлым миром своих юношеских мечтаний. И даже не мог утешиться тем, что несчастная сообщница падения – все же его жена. Жалкая блудница была рядом с ним. И, прислушиваясь к дыханию спящей, к трепету ее воспаленных губ, ее измятой груди, он угадывал повесть долгих искушений, беспорядочных страстей. «В несколько мгновений расточил я сокровище моей чистоты, которое дал обет хранить для возвышенного подвига! Все, что манило меня прелестью, было ложью, искушением коварного дракона низменной, страстной природы!» – терзался он.

Женщина спала, и можно было при дневном освещении хорошо рассмотреть ее лицо, ранее таившееся в сумраке покрывала. Тут проявились все изъяны, наложенные годами, страстями и последним буйным пиршеством любви. Теперь она походила на смятый увядший цветок, на розу из своего венка, все еще остающегося на ее кудрях, но потерявшего аромат, свежесть, краски, жизнь. Ее черные кудри! Но что это? Серебристая нить предательски извивается в локоне! Злая насмешка судьбы! Пудра, равномерно серебрившая вчера синевато-агатовые переливы ее кудрей, осыпалась, и выступил иней надвигающихся лет увядания. Он заметил и роковые морщинки вокруг сомкнутых век и нарушенную гармонию форм. И наконец вся красота ее померкла перед ним и осталась лишь одна увядшая плоть.

Юноша поспешно, но осторожно, чтобы не разбудить спящую, встал и, одевшись, выбрался из спальни. В соседней комнате стояло бюро с письменными принадлежностями и бумагой. Он сел и написал вексельную расписку. В ней проставил сумму всего своего состояния, не оставив себе не единого рубля. Эту расписку вложил в конверт, надписав: «Серафиме Калиостро», и оставил на столе возле снятых ею драгоценностей. Потом вышел из домика, где все предметы показали ему теперь свою ветхость. На веранде к нему выскочила гостеприимная старушка. Но чепца и буклей на ней не было, и одета была в грязную кофту и выцветшую юбку. При дневном свете, неприбранная, она казалась настоящей ведьмой, тем более что запавшие глазки ее светились алчностью и дрожащая рука жадно тянулась к уходящему ночному гостю. Он швырнул кошелек отвратительной мегере. Та с большой ловкостью подхватила звякнувшие червонцы.

Калиостро торжествовал. Несколько раз с наслаждением трепетной рукой касался он, как талисмана, спрятанного на груди извещения. В самом деле, широкие перспективы открывались магику. Не сомневался, что расстроенное, по слухам, воображение цесаревича Павла Петровича легко поддается его внушениям. Тогда он быстро приобретет вес в Гатчине, и останется только привести в действие магическую цепь сторонников Месмера при дворе и в свете, которая тоже будет в его руках через восторженную духовную сестру его и дочь – Ковалинскую.

На пристани магика встретил Казимир. Черная гондола уже стояла наготове, с гребцами и престарелым кормчим.

– Где графиня? – спросил тихо граф.

Казимир лукаво улыбнулся и указал на сверкавший плес Невы и зеленый берег соседнего острова.

– Вы все исполнили, любезный Казимир, как я приказал? – строго спросил магик, недовольный весельем и развязностью поляка.

– Да, абсолютно! – продолжая странно улыбаться, отвечал Казимир.

– Вы ждали их здесь, на пристани? – хмурясь, спросил магик.

– Да, на пристани.

– И отвезли к старушке?

– Да.

– Князь с графиней?

– О нет. Он ушел, пока она спала.

– Но графиня уже проснулась?

– О конечно! И, не найдя князя, предалась отчаянью!

Да! Да! Графиня безутешна. Я оставил ее плачущей, – с самым веселым и довольным видом рассказывал Казимир, как будто говорил о чем-то очень приятном.

– Не понимаю вашей веселости, – с досадой заметил некромант. – Слезы госпожи должны бы тронуть вас. Вижу, что возникли какие-то затруднения, и поэтому мне надо сейчас же увидеть графиню.

– Если верить тем обещаниям, которые она давала относительно вас, – несмотря на замечание Калиостро, возразил поляк, – то свидание с графиней может окончиться печально для вашего сиятельства.

Тут спиртуозные эманации, исходившие от Казимира, объяснили некроманту развязность слуги, очевидно, уже успевшего опохмелиться в поварнях Елагина.

– Черт вас побери, Казимир! – сказал с досадой граф. – Вы с утра навеселе.

– О, это ничего не значит! Чемодан вашего сиятельства уже погружен в гондолу, Эммануил тоже здесь. Не знаю, как вы распорядитесь насчет госпожи Ковалинской? Захватим ее с собой или оставим здесь?

– Повторяю, что вы с утра пьяны, Казимир, и предупреждаю: если это повторится еще раз, я буду вынужден отказать вам!

– Черт возьми, как я буду огорчен! Да я сейчас же найду себе место почище, нежели у странствующего магика! Предложений сколько угодно! Лучшие дома столицы мне открыты! А если уеду в Варшаву, то могу быть камер-лакеем при самом короле Станиславе-Августе!

– Очень хорошо. В таком случае я не удерживаю вас, – холодно сказал магик.

– То есть как это! – вызывающе задирая нос и кося левым глазом, спросил Казимир. – Как мне понимать слова вашей милости?