– Я к тому осмелился привести из Писания, что близ Неаполя в голубом Капри есть свои таинства, – говорил Рибас. – Грот пронизан дневным сиянием, прошедшим сквозь воды залива, и голубыми прозрачными тенями. В игре их воображение ясновидящих прозревает картины прошлого и грядущего. Из адептов, сведущих в таинствах сего грота, можно указать графа Калиостро.

– Калиостро? Ах, мне много о нем говорили. Он уже несколько месяцев как появился в Петербурге и скрывается в погребах Ивана Перфильевича Елагина. Между прочим, жаловался на сего целителя лейб-медик Роджерсон. Пока я не трогаю. Пусть поживет.

– Граф Калиостро снискал громкую известность в Европе, – заметил фаворит, поглощавший творог со сливками.

– Он вылечил подагру Ивану Перфильевичу, матушка! – подхватил Бобринский.

– Случай с отысканием им столового серебра, пропавшего у князя Потемкина, был поистине замечательным! – дополнил Рибас.

– Итак, у себя за утренним завтраком я нахожу целый хор хвалителей сего Калиостро, – улыбаясь, говорила Екатерина. – С некоторых пор его имя постоянно на слуху. Ловкий, видно, в своем искусстве авантюрист. Впрочем, если Калиостро уже представлялся ко двору цесаревича, то и мы могли бы его повидать. Цесаревич задал ему такую задачу, которую он не нашелся как выполнить.

Императрица весело рассмеялась. Рассказ о своеобразном приеме Калиостро в Гатчине и герметическом опыте с треугольной шляпой целую неделю занимал двор. Однако столь насмешливая аудиенция не уронила графа в глазах опытных придворных. Обращение цесаревича Павла Петровича с некромантом объяснили нежеланием возбудить недовольство монархини-матери; Павел Петрович до времени скрыл свои истинные чувства, приняв великого мужа вместе с дрессировщиком осла мимоездом, возвращаясь с прогулки, и нарочно дал ему возможность произвести опыт с содержимым треугольной шляпы.

Тонкие интриганы с хитрым видом намекали, что у магика поистине «дело в шляпе». Госпожа Ковалинская поддерживала это объяснение.

Так как на следующий день после аудиенции Калиостро пробрался в сад при доме Бецкого и доверил изъеденной непогодами, безносой, безрукой, почерневшей статуе, некогда изображавшей Великолепие, письмо, затем благополучно попавшее в руки к его приятелю Рубано, то понятна затаенная радость, с которой полковник де Рибас-и-Байот услышал из уст самой государыни желание увидеть графа. Однако он ничем не выдал своих чувств. Но стал говорить, что тот интересен не как магик и некромант, за какового его почитают суеверные люди, но как изумительный фокусник. Так, посыпав стол цветными порошками, он прикрывает все скатертью, простирает руки и читает заклинание. Затем открывает – и стол убран живыми цветами.

– Итак, Калиостро недурной фокусник, – сказала Екатерина. – Тогда вот как можно устроить. Ни в Царском, ни в Зимнем специально давать ему аудиенцию невозможно. Но Лев Александрович Нарышкин пригласил нас на праздник к себе на дачу но Петергофской дороге. Там, среди прочих увеселений, может быть, показан и итальянец.

Сообщите об этом Льву Александровичу. Он весьма остроумный человек и сумеет устроить шутку более, может быть, тонкую, нежели гатчинская. От той, надо признаться, несколько конюшней отдает.

Все «гатчинское» не нравилось государыне, и она в данном случае осталась себе верна. Но сотрапезники ее, до тех пор восхищавшиеся анекдотом с Калиостро, дрессированным ослом и треугольной шляпой, не могли не согласиться с замечанием императрицы.

Гатчинская шутка цесаревича Павла Петровича была грубовата.

Путь из Петербурга в Петергоф, по которому некогда Екатерина шествовала во главе гвардейцев, добывая себе российскую корону, был любимым дачным местом ее вельмож. Но построенные ими здесь дачи скорее достойны были именоваться загородными дворцами, поражая изяществом архитектуры.

Эти дачи-дворцы с усадьбами возвышались по обеим сторонам широкой, гладко укатанной и посыпанной песком дороги, где с утра до ночи сновали экипажи. Так как в садах многих вельмож ежедневно бывали бесплатные празднества, а на дачах за обеденный стол можно было попасть любому офицеру и дворянину, то и пешеходов на Петергофской дороге всегда хватало.

Местность вокруг дороги соединяла первобытную красоту северной природы с ухищрениями садоводства и искусственных древесных насаждений.

По обеим сторонам «Золотого пути», как чудесные виденья, возникали прекрасные здания, и казалось, что попал в какую-то неведомую страну, тем более, что сады, парки, пейзажи переносили то в Италию, то в Голландию, то в Сан-Суси и Версаль, то в Виндзор. Чудесное творение безграничной власти и неисчерпаемых богатств вельможного века Северной Астреи, где ты? Куда исчезло? Не осталось от тебя никакого следа.

Светлым августовским днем 1779 года, когда государыня с фаворитом Корсаковым направлялась на дачу обер-шталмейстера Льва Александровича Нарышкина, все цвело и красовалось вокруг, как бы олицетворяя собой счастье великой монархини.

Екатерина всегда была в особенно приятном расположении духа, когда ехала по Петергофской дороге. Улыбка не сходила с ее уст, и голубые глаза с какой-то сладкой задумчивостью любовались прелестными пейзажами.

«Золотой путь» открывался на границе города у так называемого выгонного рва, по зеленому берегу которого всегда бродили гуси и овцы жителей прилегавшей столичной окраины. Далее расстилался городской выгон с частью обнесенных изгородью заповедных лугов. На выгоне паслись стада, и эта мирная картина сразу переносила в сельскую идиллию. Девушки и парни из пригородных слободок, взявшись за руки, водили здесь с песнями хороводы, а любители из мелкого чиновничества с самоварами приезжали на сенокос. Затем появлялась великолепная усадьба графа Строганова с английскими садами. Далее, за дачей генерала Чичерина с башнями, рвами, подъемными мостами, наподобие мрачной средневековой крепости, находилась дача молодого вельможи графа Скавронского, мужа племянницы светлейшего Екатерины Васильевны Энгельгардт, фрейлины государыни.

На седьмой версте стоял известный еще со времен Петра Великого «Красный кабачок», славившийся вафлями, деревянными горами и картежной игрой с прелестницами в бриллиантах, шелках, кружевах, атласе и бархате.

Государыня кивала благосклонно хозяину кабачка, с низкими поклонами встречавшего и провожавшего, стоя на крыльце своего заведения, императрицын экипаж.

Вскоре за кабачком и должна была показаться дача Льва Александровича Нарышкина «Левенталь», или «Га! Га!»

От Петергофской дороги дача была отделена парками. У фигурных металлических ворот с гранитными колоннами, на верхушке которых львы держали фонари, стоял сам хозяин в сопровождении дворецкого и толпы скороходов.

Государыня, въехав в ворота, приказала остановиться. Она пожелала пройти пешком боковыми дорожками к даче, как обычно любила, приезжая в «Левенталь». После дороги приятно было пройтись и немного размяться.

Лев Александрович поспешил лично отворить дверцу кареты и помог гостье выйти.

Екатерина ласково поздоровалась с ним, подала ручку для поцелуя. Она любила его за неистощимую веселость и остроумие. Вышел и «Пирр, царь Эпирский». Карета и въехавшие за ней экипажи с кортежем императрицы двинулись по главной, прямой аллее к даче, предшествуемые и сопровождаемые скороходами в крылатых шапочках и с кадильницами в руках.

Затем Екатерина изволила идти пешком по вьющейся среди деревьев и кустов приятной дорожке. По сторонам ее открывались лужки, холмики, мелькали беседки, статуи, мостики через прихотливо вьющиеся ручьи. Потом начался более глухой парк, и деревья стали тесниться к дорожке.

В приятных остроумных шутках с Львом Александровичем государыня незаметно углублялась в чащи парка; казалось, дорожка все дальше уводила высокую гостью от дачи, где предстояло торжество в ее честь.