Чтобы не обидеть Митьку и Пашку, старики сказали и им:

— Праздник долог, гиляков много, и ваши медведи не будут забыты.

Выбор был сделан. Вдвое радостней казался для Васьки наступающий праздник.

Три дня возили его медведя прикованным к колоде по гиляцким становищам, призывая на юрты добро и благополучие. На четвертый с утра медведя стали водить по Чомам. Его шея и туловище были схвачены длинными цепями. Концы их держали десять сильнейших гиляков; среди них был и Митька и Пашка, оба немного пьяные и хмурые. Ни вправо, ни влево медведь не мог двинуться и шел только вперед, взрывая снег, проваливаясь и ревя. Так подошел он к Васькиной фанзе и остановился у амбарчика, где так долго сидел на цепи и где его хорошо кормили. Васька со всей семьей вышел навстречу. Сам шаман, старый Най, поздравил его.

— Благодать посещает твой дом, Васька, — сказал он. — У твоей фанзы остановился зверь, приносящий счастье, благость и обилие.

— Пусть каждого гиляка посетит счастье и обилие! — ответил Васька и поклонился медведю.

Жена Минга, тоже кланяясь и приседая, поднесла медведю на толстой палке лепешку. Горячий жир стекал с румяного теста, застывал в воздухе и падал на снег уже твердый.

Медведь съел и облизнулся. Как и в последний раз, сынишка Васькин принес туесок с брусникой. Он поставил его на снег и присел возле зверя на корточки. Медведь вытянул морду, словно собираясь есть, но вдруг зло, с мученьем посмотрел на знакомый туесок, на мальчика — и рванулся. Женщины крикнули. Натянулись со скрипом цепи. Гольд Ходзен бросился вперед. Васька выхватил нож. Но Минга еще раньше успела ударить медведя по морде той самой палкой, с которой она только что угощала его лепешками. Она была сильна, как все гилячки, и зверь, подняв огромную голову, скалясь, даже не успев встать на дыбы, отполз назад.

Мальчик сидел на снегу, испуганный, без шапки, с окровавленным лицом. Он был только оцарапан. Минга подняла его и унесла в фанзу. С улыбкой и завистью смотрели ей вслед женщины. Велика была милость священного гостя. Он остановился у юрты, принял угощение и оставил след своих когтей на лице сына. Какого же счастья может желать себе гиляк?!

Медведя повели дальше. Его водили не просто от избы к избе, а спускались на пролив, делали круг и возвращались в деревню. Да будет счастлив весенний улов!

В каждой юрте с нетерпением ждали медведя. Кедровые орехи, рыба, брусника и мясо были приготовлены для его угощенья. У своей избы Митька шепнул что-то Пашке, и оба натянули цепи. Медведь остановился. Не у одного Васьки ночует удача. Нарядная Тамха открыла дверь и вышла, чтобы пропустить медведя в сени. Лутуза тронул ее за рукав.

— Будешь у Васьки на празднике?

Она только улыбнулась обоими толстыми, сочными губами. Каждой гиляцкой женщине была бы приятна любезность китайца. Но кругом толпился народ.

Внизу, на проливе расчищали лед, вбивали столб для медведя, устраивали ристалище для собачьих гонок, и дети таскали на берег дрова для костров.

Китайцы хорошо торговали хамшином.

Подвыпивший Пашка успел уже запродать Митьке Галяну весенний улов горбуши, хотя медведь еще не был убит.

Только в полдень зверя повели на пролив, поставили на дыбы и цепями привязали к столбу.

Почти у всех гиляков есть штуцеры, винчестеры, обрезанные берданы и даже винтовки. Но медведя не убивают пулей. Для этого хранятся дедовские деревянные луки, отполированные дымом и временем.

Васька с гордостью снял свой лук со стены. На стене лук казался игрушечным, ненужным. Но когда Васька поставил его рядом с собой на пол, Боженков с удивлением сказал:

— Вот так машина!

Лук был выше Васьки. Черный, из мореного ясеня, с подкладкой из китового уса, он звенел от слабого щелчка.

Васька с усилием перегнул его два раза туда и обратно. Все было в исправности: и лыковые перетяжки, и кобылка, — желтая полупрозрачная тетива из жил сохатого.

Колчан и стрелы Минга достала из-под нар. Их закинул туда, играючи, сынишка. Васька сердито посмотрел на сына и жену, — он не любил беспорядка. Но и стрелы оказались в исправности. Железный наконечник был остер, древко из жимолости не отсырело, только перья на конце были чуть помяты.

В медведя уже стреляли, когда Васька с женой, с сыном, с гостями пришел на пролив. Семь стрел уже торчало в распятом звере. И каждый охотник прибавлял новую. Но, только попав в сердце, можно убить медведя.

Далеко впереди на льду бегали отчаянные мальчишки, собирая тупые и ржавые стрелы. Низко по белому горизонту ползло солнце. Медведь ревел, стонал, по шкуре его, как вода, бежала кровь.

У Боженкова дрожали руки, он не мог видеть этих мучений. Глаза его от жалости слезились, к горлу подступало раздражение.

— Чтоб вы подохли! — крикнул он неожиданно и, выхватив у кого-то топор, бросился к медведю.

В это время Пашка-кривой поднял свой заряженный лук и отпустил тетеву.

— Лай-ла[16] — успел крикнуть Лутуза.

Но Боженков все бежал, спотыкаясь о ледяные бугры, хотя в плече его, как огромная стрекоза, качалась выпущенная Пашкой стрела.

Шумела толпа. Митька размахивал руками.

К медведю вслед за Лутузой и Боженковым бежали гиляки. Они настигли их у самого столба.

Боженков, точно обезумев, вертел топор над головой и кричал, растерянно глядя на гиляков:

— Не позволю при советской власти! Нет такого закону!

Вдруг старенький Най подошел к нему, не боясь топора, и тронул за полу.

— Ай, лоча[17], не кричи и не сердись. Разве вы не стреляете в того, кого надо убить?

Боженков с минуту молча смотрел на него, тяжело дыша, потом бросил топор и отошел в сторону. Лутуза вытащил застрявшую в тулупе стрелу. Она пробила дубленый полушубок под тулупом, застряв в шерсти.

Праздник продолжался не так шумно, как вначале, но через минуту снова зазвучали в холоде крики и смех.

Пашка стрелял еще два раза и попал почти в самое сердце. И все же медведь еще жил. Васька выпустил только одну стрелу. Она ударила как будто ниже сердца, но медведь вдруг перестал реветь, лобастая голова его упала набок, словно тяжело ему стало смотреть на свою смерть, на мутное солнце, на черные мысы, на близкую тайгу за избами. Он широко раскинул лапы, свел их, обнял собственную грудь, ломая стрелы, и повис на цепях.

Стало тихо. Потом громко заплакала жена Васьки, вскормившая и воспитавшая зверя. Заплакал сын ее, с головой, обмотанной тряпками; заплакала старуха Пахта, жалевшая все живое, даже белок. И Боженков был благодарен им за эти слезы: не один он пожалел зверя.

Пашка для верности добил медведя топором.

Васька получил первый кусок мяса; Пашке, лучшему стрелку, досталась печенка; шкуру и голову унес шаман. Гостей пригласили к огню. Похлебка из буды — китайского проса и жеваной рыбы — была уже готова, чашки с хамшином и кваксой наполнены. Каждый строгал себе палочку, чтобы жарить медвежатину.

Гиляки ели ее полусырой, слегка обжарив. Лутуза, положив свой кусок на еловую чурку, бил его топором. Он хотел сделать бифштекс из филея. Когда-то он служил боем и понимал толк в этом деле.

Для бифштекса нужно было время, а Боженков ждать не хотел. Он уже забыл историю с медведем и теперь, сидя рядом с Васькой и гольдом Ходзеном, так же как они, жадно следил за своим куском, поворачивая палку.

С треском плавился жир, поднимая чадное пламя, румянилась корка по краям, пахло жареным.

После недели, проведенной у Васьки на одной рыбе, на вонючем нерпичьем жире и сухих лепешках, так мучительно хотелось мяса, что у Боженкова дрожали пальцы.

Он понял, почему с таким торжеством и обрядами гиляки убивают медведя, почему, раздобыв свинью, они не вносят ее в фанзу через дверь, а втаскивают через окно и все стойбище сбегается на праздник.

Мясо казалось готовым. Боженков, поднял пальцами усы, чтобы они не мешали, отправил в рот первый кусок. Окорочок попался недурной.