— Пусть с тобой русские и китайцы охотятся, а не нибхи!

— Ой, Пашка! — угрожающе крикнул Васька, узнав его голос.

Больше он ничего не ответил. Хотелось казаться спокойным. Но в избу он вошел со стесненным сердцем, полным тревоги.

Лутуза и Тамха, озябшие и смущенные, долго сушились у очага. Соседи по фанзе, разбуженные шумом и разговорами, так же как гиляки у костра, молча следили за ними недовольными, заспанными глазами, в которых Васька видел горькое осуждение себе и гостям своим и всему своему роду. Только Минга, с добрым усталым лицом, негромко ахала, глядя на мокрую Тамху, и суетилась у печки. Она уже успела вскипятить чайник, достать сухую одежду и обувь и даже нашла где-то на дне бутылки немного хамшина.

— Спасибо тебе, Минга, — сказал Лутуза с виноватой улыбкой, — и дети мои будут помнить твое доброе сердце. Я никому не хотел сделать зла: ни тебе, ни Ваське, приютившему меня, ни соседям-гилякам.

Тамха же заплакала от слабости, вдруг охватившей ее, от усталости и всех волнений, выпавших в эту ночь на ее долю.

Минга положила Тамху спать рядом с собой, а Лутуза лег на свое прежнее место и, не в состоянии заснуть, долго дрожал и ежился на нарах под своими ватными лохмотьями.

То, что казалось Ваське вчера таким страшным во влажной тьме ночи на проливе и у костра, среди недоброго молчания гиляков, сегодня утром как-то само собой перестало пугать и тревожить его. Лутуза, как обычно, ушел с артельщиками в тайгу пилить плахи. Как всегда, позванивала на его широких плечах колеблющаяся пила, когда он, шагая через улицу по рыхлому снегу, делал неосторожное движение. Лишь покоробленные на огне полы его полушубка напоминали о вчерашнем.

Тамха с утра ходила с виноватым лицом, упрямо сжав губы. Но потом и она успокоилась: как прежде, натаскала снегу для воды, помогла Минге замесить лепешки, накрошить для мужчин табак и даже пошутила со стариком Кинаем, занимавшим угол у окна. Тот отвечал ей старыми гиляцкими прибаутками, вроде того, что без шамана одеяла на двоих не хватит, намекая на новую свадьбу. То, что старик шутил с ней, было хорошим признаком: значит, не так уж велик был ее позор.

«А все-таки плохо! — думал Васька, глядя на склонившуюся у печки Тамху и на ее бусы, мешавшие ей работать, которые она даже сегодня не забыла надеть. — Митька может причинить много зла: потребовать, например, обратно калым, который даже вместе с Лутузой не заплатишь, — большой калым! Затеять драку, восстановить против Васьки гиляков и шамана. Много неприятностей! Но гиляцкая женщина может уйти от мужа, если найдет себе приют и защиту. Кто же защитит Тамху, если не брат ее, Васька? Она хочет выйти замуж за Лутузу. Жаль, что он китаец, а не гиляк. Но он хороший человек и сильный работник. И кому же пожелать счастья, как не самому себе, своей сестре и друзьям своим?»

С этими мыслями Васька вышел из фанзы.

День после тумана был солнечный, чистый, хотя и не без ветра. По небу разбегались круглые облака. Они грядами выходили из-за дальней сопки и шли к Сахалину, долго не теряя своей формы. А направо, над высоким мысом, который гиляки зовут Черным, как всегда в такие дни, неподвижно стояла аспидно-сизая тучка. У берега лед был мутен от мокрого снега, но дальше блестел. А на самой середине пролива, точно черта на бумаге, резко и тонко чернела вода на фарватере. У Кривого мыса, где фарватер подходил близко, было видно, как кружатся серые льдины. Словом, прекрасный был день для охоты на нерпу, и Ваську только беспокоило, соберутся ли артельщики после всей этой истории с Тамхой.

Почти все стойбище было на улице. Все глядели туда же, куда Васька, — на черную узкую полоску фарватера, на первые стаи чаек, кружившихся у Кривого мыса. Но вот подошел молодой Кинай, щеголяя высокими нерпичьими торбасами, первый поздоровался с Васькой и сказал:

— Хороша будет охота!

— Хороша. Лед тихо идет.

— Да, тихо, — повторил Кинай. — Долго будет таять. — И, помолчав немного, добавил: — Ну как, пойдет китаец со мной в пару?

— Пойдет. — Васька довольно улыбнулся Кинаю, потому что теперь знал наверное, что завтра артель выйдет на охоту.

Действительно, к Ваське подходили и другие артельщики: подошел, шатаясь на своих тонких ногах, и шаман Най, сильно постаревший за эту зиму.

Никто из них не вспоминал о Тамхе, чтобы не обидеть Ваську, а может быть, и потому, что наступала весна, плыли, сменяясь, облака, менялся ветер, и новые времена — каждый это чувствовал — шли по великой тропе жизни. Говорили только об охоте, о нерпе, о ледоходе.

Началась прекрасная для Васьки пора. Он всегда первый выезжал на нерпичью охоту и знал ее лучше других. В эти дни не было в стойбище более важного человека. Его слушались, ему подражали. Най сказал, подставив руки на ветер:

— Что думаешь, Васька, о ветре? Он скачет, — как бы много льду не наломало.

Васька с достоинством ответил:

— Ветер в меру сух и ровен. Туман-снегоед тает рано, и лед за Черным мысом должен быть хорош. Завтра можно выезжать.

Вскоре все стойбище готовилось к охоте.

Артельщики смолили лодки сообща. У изб курились костры; вокруг опрокинутых оморочек ползали гиляки, стуча молотками; щенки с визгом гонялись за кусками пакли, катившимися по ветру; запах горячей пихтовой смолы был нежен, крепок и слышен даже за стойбищем. Скулили собаки, возбужденные общим шумом, звенели железные гарпуны, сыпля на точильные камни холодные искры. Женщины чинили упряжь и нарты.

Из тайги прибежал Лутуза с пильщиками и тоже принялся помогать. Он работал быстро, споро, даже с излишним усердием, должно быть, желая загладить свою вину перед Васькой.

Най, бродивший без дела по всему стойбищу, часто поглядывал на него и, наконец, сказал Ваське:

— Хорошего ты зятя и работника в свою юрту принял.

— Хороший артельщик, — поправил его Васька.

— Да, артельщик, — охотно согласился Най и улыбнулся шаманьей своей улыбкой.

Солнце стояло еще высоко, когда закончились все приготовления к охоте. Улица опустела. Один лишь Пашка возился у своей избы, зашивая старый, из рыбьей кожи, давно уже вышедший из употребления парус.

Васька в последний раз оглядел лодки, нарты, собак — все как будто было в исправности — и пошел на пролив послушать ветер. Ветер был по-прежнему хорош, тени облаков бежали по льду, то затемняя, то высветляя поднявшиеся торосы. У Кривого мыса чаек стало больше, крики их доносились до самого стойбища.

«Должно быть, появилась корюшка», — подумал Васька и пожалел, что нет Боженкова, нет шашонки, нет соли и вряд ли придется в эту раннюю путину ловить корюшку и сельдь. А можно было бы изрядно поймать.

Васька постоял еще немного, послушал чаек и пошел домой. Подходя к избе, он услышал у задней стены странный стук. Он заглянул туда. Лутуза, без шапки и полушубка, учился метать гарпун. Ученье давалось трудно. Он слишком долго держал копье на весу, колебля древко, потом с силой бросал, и гарпун плашмя со звоном ударялся о стену. Еще ни разу не удалось ему воткнуть копье как следует. То мешал длинный сыромятный ремень, привязанный к древку, то дрожала уставшая от метания рука. Гладкий лоб Лутузы покрылся испариной, но лицо оставалось упрямым. Он с яростью глядел то на стену, то на блестящий, только недавно наточенный гарпун.

Васька серьезно следил за его упражнениями, потом взял у него из рук гарпун и неодобрительно щелкнул языком:

— Э! Ты думаешь в нерпу попасть за двадцать шагов! Этого не сделает ни один охотник. Нерпа у тебя будет вот где.

Васька показал себе под ноги, затем подошел к стене и шагах в четырех от нее бросил гарпун. Копье со звонким стуком вонзилось в дерево. Васька бросил раз десять и каждый раз попадал в то место, которое отмечал.

Глаза его светились удовольствием.

— Ты бей, как топором, когда колешь дрова или тешешь доску, все по одному месту, — сказал он и передал Лутузе гарпун.

Тот снова принялся за метание и долго еще ворчал и тюкал копьем, пока не стемнело и пока вконец не затупил гарпуна.