И Олешек начал свой рассказ с того, как четыре года назад он вместе с Небываевым вернулся в Чумукан.

Каждую весну Васильча с семьей спускался с Шильских гор и ставил свою урасу на берегу Тугура. Чильборик вырос за шесть лет, Но по-прежнему любил взбираться на скалу, стоять над стремниной и глядеть на море, вспоминая голубых лис, о которых когда-то рассказывала Улька.

Однажды он увидел, как в залив вошел пароход и бросил якорь.

«Не те ли это люди, которые искали когда-то старый дом?» — подумал Чильборик и бросился бегом со скалы, чтобы встретить спущенные с парохода шлюпки.

Пароход был другой, и людей было много. Они привезли сети, пилы и не искали ни котла, зарытого под скалой, ни старого дома.

«Нет, это не те люди», — подумал Чильборик.

Но одного человека он узнал. Когда-то ночью на Лосевых Ключах Чильборик сидел на его коленях, и олени пили из берестяной купели воду.

И другой человек показался ему как будто знакомым. Но одежда на нем была странная, — Чильборик никогда не видел красноармейской шинели.

Человек этот с радостью вошел в урасу Василии, сел на камалан и заговорил по-тунгусски.

— Кто теперь голова в Чумукане? — спросил он.

— Чекарен, — ответил Чильборик.

— Кто теперь силен в Чумукане?

— Купец Грибакин и урядник Матвейча.

— Кто теперь богат из тунгусов?

— Осип Громов с сыном Прокофием.

— Где же Хачимас из бэтюнского рода?

— Иди в Чумукан, и ты узнаешь все! — ответил Чильборик, которому надоели вопросы.

Человек поднялся и, в самом деле, пошел по чумуканской тропе. Он снял шинель и нес ее под мышкой, как оленью шкуру.

Люди на берегу шумели, устраивая лагерь, валили лес, жгли большие костры. Пароход стоял на месте.

— Придется нам снова перекочевать с Тугура на Лосевые Ключи, — сказала Улька Чильборику.

— Подождем, — ответил тот. — Я слышал — гиляки тоже рубят лес на Семи Озерах и гонят его по воде в Амур. Я слышал — на Шантары приходят пароходы; там поселились люди и что-то строят.

— Чильборик прав, — сказал Васильча. — Отодвинем свою урасу подальше и подождем. А человека, ушедшего в Чумукан, я вспомнил. Это охотник и пастух Олешек…

И в Чумукане с трудом узнали Олешека. Он пришел туда на пятый день, усталый. Он отвык ходить по тайге и, увидев, наконец, чумуканскую мель, сел на песок и долго слушал свист куликов.

Чумукан был по-прежнему беден и мал. Среди темных юрт блестела крыша грибакинокого дома. Бэтюнский род стоял стойбищем на берегу Уда.

Олешек пришел в совет и нашел там одного Грибакина. Купец долго смотрел на шинель Олешека; угрюмое лицо его хмурилось. Но Олешек тихо стоял перед ним, наконец сказал:

— Что ты делаешь тут, купец?

— Разве ты не видишь, что совет в моем доме? — громко ответил Грибакин.

— Где Хачимас?

— Хачимас — голова в совете, а сейчас ловит корюшку.

Олешек ушел, больше ни о чем не спросив.

Стойбище стояло на той же поляне. Темная река по-прежнему бежала по отмели.

Мальчишки, игравшие в бабки, увидев Олешека, поглазели немного и переменили игру. Они поставили бабки в кружок, положили посредине щепку, изображавшую костер, и назвали игру «мата-оморен» — «гость пришел».

Олешек спросил у них, где халтарма Хачимаса.

То была уже не халтарма, а настоящая ураса, крытая до низу двойной ровдугой.

Из урасы вышла девушка. Олешек радостно подбежал к ней.

— Никичен!

Девушка отступила.

— Никичен! — повторил он.

Она качала головой. Все не верилось, что это Олешек. Потом вскрикнула, засмеялась, протянула ему руку.

Они вошли в урасу. Вдоль стен лежали камаланы, похожие на шахматные доски, из квадратов черных и белых шкур. Над очагом на лыках висела эмалированная посуда.

— Богат твой дом, — задумчиво сказал Олешек. Он сидел, стараясь не смотреть на Никичен. Как только поднимал глаза, она хватала шкуру, валявшуюся у очага и начинала мять.

То не было смущением. Но мужчина не должен видеть женщину без работы.

— Оставь шкуру, — усмехнувшись, заметил Олешек.

Он внимательно, с нежностью смотрел на Никичен.

Она казалась высокой для тунгуски, слишком узко было ее лицо и не слишком черны глаза. Не потому ли до сих пор никто не взял ее замуж? Платок, прикрывавший косы, говорил, что она еще девушка. В ухе блестело стеклышко от серьги. На поясе поверх нанковой рубахи висела серебряная цепочка от трубки и медный игольник.

— Сколько дней прошло, как мы расстались? — сказал Олешек. — Считала ли ты, Никичен?

— Я считать не умею. Когда солнце всходило, говорила — день; когда солнце заходило, говорила — ночь. Но я ждала тебя долго.

Никичен оставила шкуру, достала из кожаного мешочка жилку с бисером и открыла игольник. Она вышивала, когда пришел Олешек. Почти готовая каптарга лежала на камалане рядом. И узор на ней — пальмы, смолевки и мак — был уже знаком Олешеку.

— Для кого ты снова вышиваешь каптаргу?

Лицо Никичен потемнело, она нахмурилась, отвела свой взгляд в сторону.

— Для Прокофия.

«Вот откуда ровдуга на урасе, дорогая посуда, цепочка на поясе Никичен», — подумал Олешек.

— Богат твой дом, — повторил он угрюмо.

— Все, что ты видишь, дал нам купец Грибакин в долг, потому что Хачимас — голова в совете.

Никичен сказала это с гордостью. Не всякому купец даст в долг.

Олешек ничего не ответил, но стал еще угрюмей, поднялся и вышел.

Тогда только Никичен заметила, что он чуть хромает и ему больно.

«Не отсидел ли он себе ногу на камалане?» — подумала она.

Целый день Олешек ходил по стойбищу. Соседи радушно принимали его. Они узнали, что Олешек воевал с врагами советской власти, был ранен в ногу и может прочесть на бумаге слова.

Но то, что слышал он от тунгусов, не радовало его.

Точно слабый ветер, прошумели годы над этим берегом. Нужда по-прежнему жила в урасах. Года четыре назад неожиданно вернулся урядник Матвейча. Он был тихий, без сабли, но кто-то сделал его опять хозяином фактории. Он продавал кирпич чаю в полтора раза дороже, чем купец Грибакин, а купец — вдвое дороже, чем прежде. Хачимас был головой в совете, но Чекарен считался первым в роде и держал печать у себя.

И овены думали, что так надо.

Олешек поселился в урасе тунгуса Егора, отдав за это три пачки табаку.

Он позвал в гости двух молодых пастухов и трех самых бедных охотников из бэтюнского рода. Он угостил их чаем, печеным хлебом и сахаром.

Щедрость не покинула его.

Он сказал пастухам и охотникам:

— Меня зовут большевиком. Запомните это. Я научился узнавать врагов бедных людей. Вас же зовут по-старому, и враги по-прежнему живут между вами.

— Что же нам делать?

— Гнать их, как гонят диких оленей по глубокому снегу, пока они не упадут.

Целый месяц жил Олешек в стойбище. Он не ловил корюшки — не было сетей, не ходил на зверя — не время было для охоты.

Он играл с мальчишками на берегу в бабки, придумав для них новую игру, которую назвал «школой». Одну бабку обвязывали ленточкой и ставили в стороне. Кто собьет ее, тому Олешек показывал букву. Самые меткие знали уже половину азбуки.

Никичен приходила смотреть на игру. Олешек и ей показывал буквы. Она смеялась, так как запоминала их плохо.

Ей было жалко Олешека, не ловившего ни зверя, ни рыбы. Чем он будет сыт?

Каждый день приходил в ее урасу Прокофий, но без Олешека ей было скучно. Олешек был по-прежнему статен и ловок. Только странная одежда делала его суровым.

Никичен показала ему стадо Хачимаса — десять маток и десять аянских оленей. Среди них был ее новый севокин, крупный, как молодой лось. Никичен продела в его уши красную нитку с кисточками. Олешек не взглянул на ее севокина.

Кончился ход корюшки, и Никичен принесла Олешеку полный мешок с рыбой.

— Ешь, — сказала она, — в этом году хороший улов!