Понемногу Васька начал успокаиваться. Вдруг в мешок просунулась голова Орона. Васька крикнул на него. Но синеватые мерцающие точки неподвижно и умоляюще глядели на него. Васька жалостливо им улыбнулся. Потом в мешок просунулась еще одна собачья голова и еще. Ваське пришлось поджаться. Штук пять собак, тесня друг друга, вползли наполовину в мешок. Дальше их Васька не пустил. От собачьего дыхания в мешке стало тепло, даже душно. Одни за другими гасли мерцающие в темноте точки. Это собаки закрывали глаза и начинали дремать.

Васька тоже начал дремать. И сквозь дрему все думал, как хорошо, что он вовремя завернул в тайгу, что перед дорогой напился воды и что рядом с ним лежит юкола. Над головой ревела тайга. Как тяжелая дробь, носились хвоя и снег. На проливе буран бился об лед.

Белый мрак поднимался к небу. Заносило. И привиделась Ваське уже во сне шампонка, за которой он будто плывет в город, — чудесная шампонка, с высоким срезанным носом, плещущая синим парусом.

К утру буран неожиданно стих. Васька очнулся от тяжести, давившей на спину и ноги. Собак в мешке уже не было. Края его были засыпаны снегом и мокры. На сугробе, под которым лежал Васька, возились и урчали собаки.

— Чтоб вас злой дух разорвал! — сказал Васька и стал выбираться из-под снега, уже разрытого собаками.

Васька, как всегда после бурана, чувствовал себя плохо. Голос был хриплый, будто чужой, голова в тумане, болели пальцы на руках, все тело казалось слабым от вялости и неприятной истомы.

— Гей, гей, шаман тайга, нет бурана! — крикнул Васька, чтоб хоть немного встряхнуться и прочистить легкие.

Собаки оглянулись, но тотчас же снова принялись выгребать из-под снега вчерашнюю юколу, Орон, всю ночь не выпускавший свою рыбу из лап, уже давно съел ее и теперь ворчал на сучку Пахту.

Вся упряжь на собаках была разорвана, спутана, султанчик у Орона торчал под мордой, мешая ему огрызаться.

— Ох, ох, буран! — Васька, кряхтя и чмокая, принялся разводить костер.

Часа два он чинил упряжь и нарту, возился с собаками, и когда выбрался, наконец, из тайги, то наступил уже полдень. Над проливом небо было глубокое — пронзенное синим светом, каким оно бывает только после бурана. Справа, над скалами и мелколесьем, летала, как вчера, ворона.

На проливе дороги не было. Местами темнел голый лед, а дальше, как весенние облака, клубились и блестели сугробы. Этот сверкающий беспорядок веселил и бодрил Ваську. Усталость прошла. Он почувствовал себя легко, словно только что напился воды и вышел из дому. Через минуту его нарта скрылась между белыми волнами снега, и крики «тах, тах» отгоняли ворону подальше в тайгу.

Васька согласился еще бы две ночи пролежать под снегом с собаками, еще три раза попасть под буран, чем хлопотать о шампонке и бочках.

Он не знал, что это так трудно. Уж целую неделю болтался он в городе, изнемогая от забот и ожидания. На постоялом дворе он задолжал, юколы больше не давали. Орон похудел. Опять приходилось продавать собак. Но Васька не переставал ходить в учреждения, показывать свои бумаги, по часам просиживать на корточках у дверей, как не перестал бы грести в волну и ветер. Лишь на всякий случай он наказал с тымскими гиляками, чтобы в город приехал Боженков. Васька, как всякий гиляк, помнил каждого человека, которого он когда-либо встречал. Многие лица, к которым приходилось обращаться сейчас, были ему знакомы. Он видел их на Амуре в пургу, в мороз, под выстрелами, и тогда они казались добрее.

А теперь за канцелярскими столами в союзе рыбаков, в кооперации, в исполкоме он с трудом узнавал их. Они были злы и озабочены.

Нигде уже не стреляли, мартовские бураны прошли, надвигалась весна. В хороший день на солнечной стороне можно было видеть мокрые доски тротуара. У Васьки к вечеру промокали торбаса, и приходилось менять в них сено.

Город готовился к путине. Может быть, поэтому знакомые лица казались Ваське такими озабоченными и ошеломленными. Десятки ходоков от новых рыбацких артелей приходили в город просить того же, что и Васька. Но бочки, соль, снасти, рыбацкая посуда, конфискованная у крупных промышленников, были еще не учтены. А весна, как назло, была ранняя. У Сахалина через месяц ждали селедку. Учет, переучет, рыбацкие хлопоты и ругань, точно пурга, носились по всем учреждениям, поднимая рой всевозможных расчетов, обид, резолюций.

На шестой день в союзе рыбаков заведующий отделом, молодой еще парень с ошалелыми глазами, спросил, наконец, у Васьки, от какой он артели и что ему нужно.

Васька, сидевший у дверей на корточках, почтительно поднялся, подошел к столу, протянул руку и стал загибать поочередно пальцы.

— Мне нужно сто бочек, семьдесят мешков соли, невод и… маленькую шампонку.

У Васьки остался еще большой палец, которым он и придавил гаснувший огонек в своей трубке. Он пососал мундштук, спокойно выпустил дым, Как человек, уверенный в том, что ничего дурного не услышит. Но увидел или, может быть, ему только почудилось сквозь дым, что парень показал ему кукиш.

— Глупый! — сказал Васька. — Ты не знаешь Боженкова, — он тебе закроет твои злые глаза!

Но парень вдруг сам закрыл глаза и закричал на Ваську:

— Плевал я на всех твоих богов! Нет у меня ни одной бочки. Где я тебе возьму, где? — и он заколотил себя в грудь. — Один ты у меня, что ли? Уже двадцатого пропускаю сегодня, и все — бочки, все — бочки… Наготовили тут для вас бочек и соли! — Парень передохнул немного и продолжал с тем же криком: — Ты от какой артели?

— От чомских гиляков.

— Обеспечение кредиту имеется?

Васька пожевал губами, посмотрел себе под ноги, ибо не знал ни что такое обеспечение, ни о чем кричит этот человек.

— Ага, — злорадно сказал парень, — обеспечения не имеется, а бочки подавай! Умный ты, товарищ гиляк, как же! Только тебя и ждали! — И заведующий, словно обрадованный, что так легко избавился от упрямого гиляка, крикнул следующего.

Васька не вышел. Ему хотелось драться. Он хмуро посмотрел на молодое усталое лицо парня и спросил:

— Старше тебя человека нету?

— Как же, есть! — весело ответил парень. — Ночной сторож, — у него борода вот какая! Лет семьдесят будет.

— А старше его нету?

— Старше все в исполкоме сидят, — заведующий рассмеялся: этот стриженый гиляк начинал его забавлять.

Васька медленно повернулся и вышел. Два дня искал он по городу старших. Его приводили к разным людям, но каждый из них казался ему слишком молодым, чтобы решить его дело.

Наконец ему показали на белую дверь, за которой сидел самый старший, товарищ Седых. Это было в том же высоком каменном здании, где когда-то Васька был на съезде. В коридоре и днем горели под потолком лампы. На каменном полу было наслежено, мокро, холодно. На низких подоконниках вдоль всего коридор а сидели люди, чего-то ожидая. Из окон был виден крутой спуск к реке, а левей — пристань, и около нее — зимующие во льду катера, баржи, шампонки, занесенные снегом и оттого кажущиеся негодными, брошенными. Дальше был виден Амур и голая сопка на другой стороне, бросавшая тень на редкие постройки рыбалок.

Васька открыл дверь. Не будь она так тяжела и бела, он бы, пожалуй, чувствовал себя смелее. Но сейчас он остановился у порога и настороженно огляделся, словно очутился на поляне в тайге, куда привел его путаный след зверя.

Сначала показалось, что в комнате никого нет, потом он увидел за столом Кумалду в ватном пиджаке и синем шарфе, обмотанном вокруг шеи. Так странно было видеть Кумалду без оружия и лыж, и было это столь неожиданно, что Васька так и остался у дверей. Так вот кого раньше звали таким странным прозвищем!

— В чем дело? Подходи, товарищ. — Голос у Кумалды был уже не такой резкий, но как будто строже и значительней. Зато, когда Кумалда узнал Ваську, он улыбнулся ему, как прежде, всем своим худощавым, подвижным лицом. Васька подошел и поклонился ему, как старому другу.

— Ты и воюешь, ты и торгуешь. Однако, большой капитан! Я могу одно солнце не есть, два солнца не есть, а я уже тут семь солнц, — и Васька показал свод широкие голодные зубы.