И, собрав остаток сил, она попросила маленького Пен Гука принести ей гранаты, еще остававшиеся у них в нише окопа.

Мальчик исполнил ее просьбу. Она пересчитала гранаты. Это так легко было сделать: их оставалось всего лишь четыре. И две из них, превозмогая боль и слабость, она привязала к себе платком. А две другие привязала к поясу Ким Пен Гука и спросила его:

— Ты можешь это унести?

— Да, — ответил Ким Пен Гук. — Они не такие тяжелые, чтобы меня свалить.

— Конечно, — сказала она, — они тебя не свалят. Ты у меня такой сильный! А я уже не могу встать, чтобы идти навстречу врагам. Ты помоги мне только выбраться из окопа и лечь вот здесь, повыше, чтобы они увидели меня. Сам же беги назад к нашим и скажи командиру, что Ким Се Чен убит, а Ли Ок Ен посылает гранаты, которые ей больше не нужны. Но кому-нибудь они могут пригодиться. Беги, не бойся, — добавила она, видя недоверие и страх мальчика, не желавшего оставить мать. — Они не будут стрелять в такого маленького, как ты. А я тут подожду и отдохну немного.

Мальчик доверчиво смотрел на мать. Он испугался крови, что натекла на дно окопа. Это была кровь его отца и матери.

А Ли Ок Ен сказала сыну, отведя свой взгляд в сторону, так как знала правду и боялась ее:

— Беги быстро, как ты бегал по дороге в школу. Беги! Торопись, Пен Гук! Они уже близко! И не бойся! Ничего не бойся! Верь мне. Разве ты не знаешь, как я тебя люблю?

Мальчик помог матери выбраться из окопа, затем выбрался из него сам и пустился бежать в ту сторону, куда показала мать.

Целую минуту она смотрела ему вслед. Он бежал резво, и только гранаты, привязанные к поясу, отягощали его легкий бег.

«Ах, зачем я привязала их? — подумала со страхом Ли Ок Ен. — Они помешают ему добежать. Может быть, в самом деле американцы не пожелали бы его убить, втоптать своим железом в землю? Зачем им его смерть? Ведь он так мал! Он еще только зерно, что мы бросаем в землю. Он может еще долго расти и быть счастливым и каждый день видеть утреннюю зарю, приходящую к нам с моря, и вечернюю зарю, когда душистый ветер легко слетает к нам с гор. Он должен жить!»

И Ли Ок Ен сделала то, что делают горные птицы, видя бегущего мимо пса.

Она поднялась над насыпью навстречу мчащемуся танку и с огромным усилием встала на колени в своей белой, хоть и перепачканной кровью и глиной одежде, но все еще хорошо видной издалека. И так стояла она, дрожа от слабости, чтобы враг не смотрел ни на кого другого и, кроме ее смерти, не желал бы ничьей другой.

В самом деле, танк, бывший к ней ближе других, повернул и пошел прямо на нее, даже не ведя огня.

И она радовалась этому, чувствуя на себе гранаты, привязанные платком.

Но то, что увидела Ли Ок Ен через минуту, было страшнее смерти, которую она ждала. Танк, оглушая ее своим грохотом, промчался мимо, даже не выстрелив, и проворно, точно живая гигантская гадина, повернул следом за Пен Гуком.

Ли Ок Ен в ужасе обернулась. Мальчик был уже далеко от окопа, но и до своих было ему не близко. Его маленькая резвая фигурка быстро подвигалась вперед, то скрываясь среди серых камней, то мелькая в белых метелках торади, так же как на севере, росшего тут повсюду. Никто не стрелял. И никаких других звуков как будто не было в воздухе, кроме ужасного грохота танка, уже настигавшего Пен Гука.

И смертельный пот покрыл лицо Ли Ок Ен.

«Значит, мужество должно прийти ко мне сейчас, если оно хочет прийти вовремя, — подумала она. — Я хорошо сделала, что привязала к поясу Ким Пен Гука гранаты. Смерть мальчика не пройдет для них даром».

И Ли Ок Ен не закрыла глаза и не отвернулась в сторону. Ким Се Чен учил ее смотреть опасности прямо в лицо.

Но вдруг она увидела зеленую пушку, выкатившуюся из-за гряды камней прямо на дорогу, из длинного дула ее сверкнул еще более длинный огонь, и танк внезапно перестал греметь, будто кто-то на всем ходу остановил его рукой. Танк стоял и горел. И американцы, выскочившие из его люка, тоже горели.

А другие танки, что ползли еще по склону холма, вдруг развернулись и стали уходить прочь. Пушки стреляли им вслед.

Но Ли Ок Ен не видела уже этих пушек и не слушала их выстрелов. Она смотрела только на сына, с усилием протирая свои зоркие глаза, на которые наплывали то кровь, то пот, то смертная тьма.

Но все же она видела его, видела, что он все бежит и бежит среди белых метелок торади, живой, легкий, как ветер, и быстрый, как ласточка перед дождем.

Ли Ок Ен показалось, что в эту минуту наступила мертвая тишина, и она потеряла сознание. А когда очнулась через некоторое время, то увидела над собой склоненные лица солдат и Пен Гука, стоявшего рядом. Раны ее были уже перевязаны, и солдаты лили ей в рот теплую рисовую водку.

Они были несколько иного обличья, чем Ким Се Чен и его товарищи, но дружелюбные улыбки их говорили ей, что она будет жить и будет мир на земле, которого она так хочет, и не однажды еще встретит она утреннюю зарю.

— Это вы не дали им убить Пен Гука? — спросила она, плача от радости.

Они ответили ей на китайском языке, которого она не знала.

Тогда она спросила их о другом:

— Кто вы?

И старший из них, взяв за руку ее сына, громко ответил ей, вставляя корейские слова:

— Мы братья твои! Мы пришли вам помочь!

1951

Блестела убитая щебнем дорога; голые саженцы, мелом беленные камни далеко провожали ее. Она шла в гору. За ней чудились море, горячий берег, серые оливы. Но пахло не морем, а хвоей. Через какие пространства уносишь в памяти этот горький запах!

Пахло кедрами. На дороге учился ездить на велосипеде красноармеец, над дорогой летал бомбовоз. Часовые ходили у складов. Возле каменных казарм желтел песок, и в осенней траве росли неожиданные цветы.

Это и был Дальний Восток.

Командир полка пригласил меня остаться у него.

— Чем вас угощать? — спросил он. — Вы, наверное, не будете есть фазанов. Они вам здесь изрядно надоели.

И в первый день он достал рябчиков; мясо их тоже пахло хвоей. Потом четыре дня подряд я ел фазанов: утром, днем и вечером.

Приветлив и прост был командир. С утра надевал тяжелые походные сапоги, форму и уходил бриться в гарнизонную парикмахерскую.

А вечером после полковых дел слушал мои рассказы о Москве. К столу подсаживалась его жена — маленькая женщина, которую звали Брониславой. Они расспрашивали о новых поэтах, о Большом театре. Запыленный крошечный китайский бильярд валялся в углу.

Иногда командир настраивал радио, стараясь поймать оперу из Большого театра, но ловил только японские марши, Филиппины, Гонолулу.

— Далеко Москва, — говорил тогда командир.

— И здесь у вас замечательная жизнь, — отвечал я. — Недавно я видел, как взорвали скалы, чтобы проложить сквозь тайгу широкую дорогу. Три дня потом над океаном носилась пыль.

— Это верно, — согласился командир. — Мы работаем здесь неплохо: строим, сторожим. У меня есть прекрасные стрелки. Кстати, хотите, я вас познакомлю с лучшими снайперами моего полка? Они должны сейчас прийти ко мне.

Вскоре в передней раздался звонок, и два голоса, слившись в один, сказали:

— Товарищ полковник, по вашему приказанию братья Фроловы явились.

Я спросил:

— Неужели это те самые братья, о которых командующий писал их отцу, поздравляя его с такими сыновьями?

Командир кивнул головой.

В комнату вошли два красноармейца — двое юношей, рослых, похожих друг на друга.

Спокойно, без робости они подошли к столу и взяли по яблоку, которые им предложил командир.

Старший, Евгений, был смуглее брата и молчалив. Разговаривал больше Владимир. Он крепко держал яблоко, слушал и отвечал, глядя прямо перед собой. Он считался лучшим снайпером, чем его брат. Когда старшего призвали в Красную Армию, младший пошел добровольцем. Они не хотели расставаться, и оба стремились на Дальний Восток.