Все посмотрели на них с любопытством. Но никто из этих сорока мальчиков и девочек, беспокойно сидевших на партах, не поглядел на них с таким ожиданием, как Таня. Вот сейчас она узнает, кто из них причинил ей такую муку. Может быть, это все-таки «они». Учительница спросила, как их зовут.
Толстый мальчик ответил:
— Годило-Годлевский.
А худой сказал:
— Борщ.
Все засмеялись.
«Значит, в самом деле «они» не приехали, — подумала с облегчением Таня и снова сказала себе: — Ладно, пока забудем все».
Зато учительнице смех, зазвеневший в классе, не возвещал хорошего начала.
Однако она сказала:
— Итак, мы начнем занятия. Я надеюсь, что за лето, ребята, вы ничего не забыли.
Филька громко вздохнул.
Учительница секунду смотрела на него. Но взгляд ее не был строгий. Она решила быть сегодня снисходительной к детям. Все же это их праздник, и пусть кажется им, что сегодня она у них в гостях.
— Что вздыхаешь, Филька? — спросила она. Филька поднялся со скамьи.
— Я встал на рассвете сегодня, — сказал он, — чтобы написать своему другу письмо, и отложил его в сторону, потому что забыл, какие знаки нужно поставить в таком предложении; «Куда ты утром так рано уходила, дружок?»
— Плохо, если ты забыл, — сказала учительница и посмотрела на Таню. Та сидела с опущенными глазами, И, приняв это за желание избежать ответа, Александра Ивановна сказала: — Таня Сабанеева, не забыла ли и ты, какие знаки препинания нужны в этом предложении? Скажи нам правило.
«Что ж это? — подумала Таня. — Ведь он обо мне говорит. Неужели же все, и даже Филька, так жестоки, что ни на минуту не дают мне забыть то, что всеми силами я стараюсь не помнить?»
И, так думая, она ответила:
— В предложении, где есть обращение, требуется запятая или восклицательный знак.
— Вот видишь, — обратилась к Фильке учительница, — Таня отлично помнит правило. Ну-ка, иди к доске, напиши какой-нибудь пример, в котором было бы обращение.
Филька, подойдя к доске, взял в руки мел.
Таня сидела по-прежнему с опущенным взглядом, чуть заслонившись рукою. Но и заслоненное рукою лицо ее показалось Фильке таким убитым, что он пожелал себе провалиться на месте, если это он своей шуткой причинил ей хоть какое-нибудь огорчение.
«Что с ней делается?» — подумал он.
И, подняв руку, мелом написал на доске: «Эй товарищь больше жизни!»
Учительница развела руками.
— Филька, Филька, — сказала она с укоризной, — все ты забыл, решительно все. Какие уж там запятые! Почему ты слово «товарищ» пишешь с мягким знаком?
— Это глагол второго лица, — ответил без смущения Филька.
— Какой глагол? Почему глагол? — вскричала учительница.
— Конечно, глагол второго лица, — с упрямством ответил Филька. — Товарищ! Ты, товарищ, что делаешь? Отвечает на вопрос «что делаешь».
Громкий хохот прошелся по всем скамьям, заставив Таню поднять лицо. И когда Филька снова взглянул на нее, она уже смеялась своим милым смехом громче всех остальных.
Филька, чуть ухмыльнувшись, стряхнул со своих пальцев мел.
Филька был доволен.
А учительница с недоумением следила за ним, слегка прислонившись к стене.
Как этот мальчик, которого она ценила за его быстрый ум и находчивость, мог быть доволен своей грубой ошибкой? Нет, тут кроется нечто другое. Дети обманывают ее. А она-то думала, что хорошо знает детское сердце.
VI
Те редкие минуты, когда после работы мать выходила во двор, отдохнуть на траве возле грядки, были самые отрадные для Тани. Пусть осенняя трава уже тонка и плохо устилает землю, пусть грядки пусты, а все же хорошо. Таня ложилась с матерью рядом и клала свою голову на ее бедро. И тогда вдвое мягче становилась трава, вдвое светлее небо. Они обе подолгу и безмолвно глядели вверх, где на страшной высоте над рекой, сторожа рыбу в лимане, постоянно парили орлы. Они стояли неподвижно, пока самолет, пролетающий в небе, не заставлял их чуть отодвинуться в сторону. Смягченный лесами, долетал до двора еле слышным гулом стук мотора. А когда он внезапно стихал или, подобно легкому облаку, медленно таял над двором, обе продолжали молчать.
Но сегодня, прислушиваясь к этому звуку, мать сказала:
— Какой далекий путь лежит между нами! Значит, они не приехали.
А Таня не прервала своего молчания.
И мать, протянув руку к грядке, где уже не было ничего, кроме пустых стебельков, сказала:
— Ирисы, куда же девались они? А как здесь было красиво, на твоей маленькой клумбе! Неужели эта прожорливая утка склевала все цветы?
— Я сама прогнала ее утром, — сказала Таня, оставаясь лежать неподвижно.
— Саранки, — сказала мать, — они ведь не растут под Москвой. Отец очень любил наши цветы, и мне так хотелось, чтобы ты поднесла их ему!
Таня ничего не сказала, и мать добавила:
— Он добрый и хороший человек.
Таня быстро поднялась и села, и снова склонилась к земле, прилегла на бедро матери.
— Ты хотела что-то сказать мне? — спросила мать.
— Если он добрый человек, — сказала Таня, — так почему же он оставил нас?
Мать шевельнулась на траве, отодвинулась, точно острый камень попал ей случайно под локоть.
А Таня, мгновенно почувствовав жестокость своих слов, стала на колени, целуя платье матери, ее лицо и руки.
Ведь как было хорошо и спокойно обеим, когда они молчали, лежа на этой редкой траве, в этом тесном дворике, над которым нет ничего, кроме неба! И одно только слово «отец» лишило их желанного покоя. Так как же ей любить его?
— Мама, — говорила Таня, — я больше не буду. Не надо. Как хорошо, что они не приехали к нам! Как это хорошо! Разве нам плохо вдвоем? А что цветы? Я посажу другие. Я соберу семена, я знаю в лесу болото, я все сделаю, и во дворе у нас будет снова красиво, красивее во много раз.
Так бормотала она, не зная, что говорит, не слыша ни стука щеколды на калитке, ни голоса матери, уже несколько раз повторявшего ей:
— Да открой же, Таня! Кто-то не может открыть. Наверное, из больницы прислали.
Наконец Таня поднялась на ноги, услышав шаги у ворот, и подошла к калитке. Право же, ей не хотелось никому открывать, даже больным.
Она сердито спросила:
— Вам кого нужно? К доктору? Вы больной?
Но перед ней стоял здоровый человек, высокий и веселый. Он был в сапогах, в форме полковника и ни о чем не спрашивал, а только смотрел ей в лицо, улыбаясь. Как это было странно!
И вдруг за спиной услышала она слабый крик матери. Таня чуть прикрыла глаза и прижалась к воротам… «Отец!»
Она поняла это в то же мгновение.
Он шагнул через доску, лежащую на земле, подался немного вперед, склонился над матерью, будто хотел ее поцеловать. Она отступила назад и протянула ему только руку. Он покорно принял ее и подержал в своих ладонях. Другой рукой мать показала на Таню. Он повернулся так быстро, что скрипнули ремни его портупеи. Он и ей протянул свои большие, широко открытые ладони. Таня шагнула к нему. Она была бледна и глядела на него с испугом. Он целовал ее в лоб, прижимал ее голову к себе. Сукном пахло от него — сукном и ремнями.
Потом он сказал:
— Ты такая большая. Тебе бы следовало принести цветы. А я принес конфеты.
Он засунул руку в карман, чтобы вытащить из него коробку. Но карман был тесен, а коробка большая — ее не пускала подкладка. Он рвал ее пальцами, он мял коробку, он трудился, Лицо его стало красным. Он даже потихоньку стонал. А Таня ждала, все больше бледнея. И, глядя на его лицо, как у ребенка, покрывшееся испариной, она думала: добрый он человек или нет?
И вот он вынул коробку, протянул ее Тане. И Таня взяла, не зная, что с ней делать, — она ей тоже мешала.
Она положила коробку на старые сани возле бочки, полной воды, и капли тотчас же начали падать на нее. Они стучали, как гром в безмолвии, стоявшем на дворе, Потом пришла собака, пришла кошка Казак и котята, и все они тоже пытались обнюхать коробку.